Господа Помпалинские

Он не выносил, когда ему перечили, а упрямство Де-лиции довело его почти до исступления.

Делиция с минуту колебалась. Потом, потупившись и покраснев до корней волос, раздвинула муаровую перегородку, делившую кошелек на две половины.

— Моя фотография! — оторопело воскликнул Вильгельм.

— Вот в каком образе являлся мне ваш дух… — не поднимая глаз, со смущенной улыбкой проговорила Делиция.

Вильгельм пересел на диван и взял покорную, бессильную руку девушки.

— Панна Делиция! — сдавленным голосом сказал он. — Что это значит? Au nom du ciel, объясните, пожалуйста! Может, я отношусь к этому слишком серьезно. Вы сказали: восемь месяцев… Восемь месяцев вы думали обо мне, а я, безумец, носился по свету в поисках счастья… Если я заблуждаюсь… скажите…

— Нет, — заслонив рукой лицо, прошептала Делиция и хотела убежать, но Вильгельм настойчиво и нежно удержал ее. В следующее мгновение она почувствовала, что он обнимает ее за талию.

— Значит, ты думала обо мне, не зная меня, — страстным, прерывающимся шепотом заговорил он, — тосковала, хотя никогда меня еще не видела… Это невероятно! Неужели такое бывает в жизни? Ни одна женщина не нравилась мне, как ты!..

— Граф! — прошептала Делиция.

— Не называй меня так… я для тебя не граф… Почему ты вырываешься? Хочешь убежать от счастья? Но счастье и любовь прекрасны. Не убегай, скажи… ты любишь меня?..

— Люблю! — сорвалось с ее побелевших, дрожащих губ, и Вильгельм заглушил этот трепетный шепот долгим, страстным поцелуем.

Как ни тих был поцелуй, ему ответило эхо — глухой, протяжный стон у дверей, к которым они сидели вполоборота.

Влюбленные не заметили в упоении, что там, отбрасывая длинную тень, застыла какая-то фигура. Первой опомнилась Делиция и вскочила с дивана. За ней поднялся Вильгельм… и оба уставились на дверь. Перед ними, опустив глаза, стоял смертельно бледный Цезарий.

Делиция окаменела. Вильгельм побледнел, но, взглянув на мраморно-белое лицо Делиции, решительно поднял голову, как человек, который понял, что ему надо делать, чтобы с честью выйти из положения.

— Цезарий! — сказал он, шагнув к двери. — Прости, что так получилось… я сделал Делиции предложение.

Делиция, несмотря на опасный переплет, в каком она очутилась, в душе возликовала, но поднять глаза не решилась — ей было стыдно.

На мертвенно-бледном лице Цезария мрачным, но спокойным огнем горели глаза. Избегая взглядом Вильгельма, он приблизился к молодой паре и, неподвижно глядя на Делицию, срывающимся голосом произнес:

— Да… я слышал, панна Делиция сказала, что любит тебя!

— Я горд и счастлив, — галантно ответил Вильгельм.

Цезарий хотел еще что-то сказать, но не смог. Лицо его застыло, дыхание замерло. Это было спокойствие смерти. Отчаяние, как паралич, сковало его тело и душу. Над тремя людьми нависло тяжелое, гнетущее молчание. Нарушил его шелест шелка и скрип распахнувшейся двери, которая уже несколько минут была приоткрыта, и в гостиную с трагически величественным видом вошла пани Книксен. Она была бледна и печальна.

— Граф, — обратилась она к Вильгельму, — я все слышала!

— Сударыня! — ответил тот с низким поклоном. — Почту за честь повторить свои слова в вашем присутствии.

— Как мать я обязана вас предупредить, — слегка смягчившись, но все еще строго и печально продолжала пани Книксен, — что вы ответственны за счастье моей дочери.

— Сударыня, — перебил ее Вильгельм, — ваша дочь покорила меня с первого взгляда… А любовь — неизменный спутник счастья…

— Мою дочь любил граф Цезарий, — жалобно протянула пани Книксен, — и она любила его…

Цезарий вздрогнул, точно разбуженный этими словами, и посмотрел на Делицию. А пани Книксен продолжала еще жалобней:

— Через месяц назначена их свадьба…

Я искренне огорчен, что причинил боль своему брату, но буду счастлив вместо него повести панну Де-лицию к алтарю в назначенный день.

— Граф, я не сомневаюсь в вашей порядочности и искренности, но как мать…

— Сударыня! Сомневаться в моей порядочности я не позволю никому, даже вам, которую искренне уважаю…

Весь этот сбивчивый разговор понадобился пани Джульетте, чтобы незаметно, но крепко, как паук муху, опутать честь и совесть молодого графа.

Она продолжала бы плести паутину слов, если бы ей не помешал Цезарий. Он быстро подошел к Делиции, взял ее за руку и тихим, глухим голосом спросил:

— Делиция… скажите мне… вы любили меня хоть немного?

Делиция побледнела, потом покраснела, но не вымолвила ни слова. Наконец, метнув быстрый взгляд на Вильгельма, который тоже с нетерпением ждал ее ответа, она испуганно и смущенно посмотрела на Цезария и пробормотала:

— Мне казалось… я ошиблась…

Цезарий выпрямился и провел рукой по лбу.

— Какая ужасная ошибка! — произнес он и пошел к двери.

Но пани Книксен преградила ему дорогу.

— Oh, monsieur le comte! Vous voyez devant vous une mere éplorée! [415] —с пафосом сказала она. — Могу ли я препятствовать счастью дочери и отвергнуть предложение графа Вильгельма — ведь она его любит! Простите нас, граф! Простите и будьте нашим другом! Все, на что способна истинная дружба…

Цезарий решительным жестом прервал ее излияния.

— Сударыня, единственное мое желание как можно скорее проститься с вами, — с достоинством сказал он и откланялся.

Но перед тем как уйти, он еще раз взглянул на Де-лицию и горько усмехнулся: она робко и смущенно подняла сияющие глаза — на нового избранника.

С окаменевшим лицом и высоко поднятой головой Цезарий медленно спустился по лестнице. У ворот стояло элегантное тильбюри Вильгельма, и красавец конь нетерпеливо фыркал и бил копытом. Цезария внезапно оставили силы. Прислонясь к воротам, он жестом подозвал стоявшего поблизости извозчика.

— Куда прикажете? — спросил тот.

— К Помпалинским, — медленно, словно стряхивая с себя оцепенение, ответил Цезарий и как-то странно усмехнулся. Каждый извозчик и почти каждый житель столицы знал, где находится чертог роскоши и богатства — великолепный дворец Помпалинских.

Дверь ему открыл камердинер Фридерик — слуга и нянька Цезария.

— Ее сиятельство велели передать, — доложил он, — чтобы вы немедленно пришли к ней, как только вернетесь.

Каково же было изумление старого слуги, когда Цезарий, сердито сверкнув глазами, надменно, почти грубо ответил:

— Передай графине, что я никуда не пойду и не желаю никого видеть.

— Но, ваше сиятельство… — с привычной фамильярностью начал лакей.

— Выйди вон и оставь меня одного, — приказал Цезарий, повелительным жестом указывая ему на дверь.

Фридерик не посмел ослушаться и пробормотал, выйдя из комнаты:

— Чудеса в решете! Того и гляди, мертвецы из могил встанут, а новорожденные младенцы заговорят! Наш бедный граф превратился в свирепого льва! Надо немедленно сообщить об этом графине!

Скрестив руки на груди, Цезарий большими шагами стал мерять комнату. Брови у него были нахмурены, лихорадочно горящие глаза опущены. Стоявший на дороге стул он пнул с такой силой, что тот отлетел к противоположной стене и со стуком упал на пол. Казалось, жгучее, неукротимое бешенство клокотало в этом уравновешенном, кротком юноше. Все молча выстраданное, тайно пережитое — горечь, тоска, боль унижения, — все, что он до сих пор терпеливо сносил, всколыхнулось и неистово, хаотически забушевало под действием последнего страшного удара. Одновременно с этим ураганом чувств клубились тучами и мрачные мысли, проводя глубокие борозды на гладком лбу и свинцовым гнетом обременяя душу.

Время шло, а Цезарий неутомимо шагал по комнате. В большие окна гостиной прокрался вечерний сумрак, когда в дверях снова вырос камердинер.

— Граф Мстислав спрашивает, не угодно ли вам принять его?

Цезарий приостановился и ответил без колебаний:

— Скажи, что меня нет дома.

Фридерик пожал плечами и удалился. А спустя несколько минут в картинной галерее прошелестело шелковое платье — это графиня Виктория спешила к деверю за советом, что делать со взбунтовавшимся сыном.