Город Ильеус

— Всё это очень хорошо, товарищ, — серьезно возразил Жоаким. — Может быть, то, что вы говорите, и верно. Я в этом ничего не смыслю, может, оно и так, спорить не буду. Вы — поэт, вам лучше знать. Но скажите: зачем нужна эта поэзия? Разве не затем, чтоб помочь революции?

— Да.

— А кто будет делать революцию? Рабочие, народ, бедные люди, ведь правда? Как же эта поэзия может помочь революции, если те, кто будет делать революцию, не понимают, что эта поэзия хочет сказать? Когда я читаю Ленина, я понимаю всё, чему он учит. Я рабочий, но это написано ясно, и я это понимаю… Я думаю, хорошо бы, чтобы и поэзия была такая…

Поэт долго спорил, не желая признать себя побеждённым. Но из этого спора родилась его новая поэтика: с этого дня он начал искать народные ритмы для своих стихов. Жоаким обрадовался, как ребенок, когда спустя некоторое время Сержио показал ему новые поэмы.

— Вот это да… Это красиво и всем понятно, — сказал он с чувством. — Вот это нам нужно…

Сержио чувствовал себя вполне вознагражденным за все усилия.

Да, они разговаривали о политике, об экономике, даже о поэзии. Они разговаривали долгими вечерами, но никогда не обменялись ни единым словом о своей жизни, никогда, несмотря на все свое желание, Сержио не решался рассказать Жоакиму хоть что-нибудь о себе. И не потому, что ему хотелось казаться лучше, чем он был на самом деле. Как-то раз шофер в пылу спора сказал:

— В вас всегда останется что-то мелкобуржуазное…

Сержио засмеялся и добавил:

— Хуже того, Жоаким. Прибавьте к порокам мелкобуржуазного происхождения пороки интеллигентской касты… Тяжкий случай…

Жоаким тоже засмеялся своим коротким и добрым смехом:

— Не принимайте мои слова всерьёз, товарищ Сержио. Важно быть честным интеллигентом. Я не очень-то хорошо разбираюсь в этой самой поэзии. Но ваши стихи мне нравятся, и есть люди, которым я их уже читал, им тоже нравятся. Мы знаем, что вы с нами… А это уже кое-что…

Разговор на этом кончился, и больше никогда они к этой теме не возвращались. Но Сержио хотелось бы поговорить с Жоакимом о своей жизни, о Жульете, например.

Жульета очень изменилась за последние месяцы. Она нашла новый мир и ушла в него, как конкистадор уходит в глубь завоеванных земель, с жадностью ища в них новое, незнакомое, удивительное. С этим миром она была раньше чуть-чуть знакома по книгам — по тем романам, которые она время от времени случайно покупала и читала, не очень-то вдумываясь. Но теперь Сержио открыл ей новые горизонты, целый мир поэзии. Она словно шла по воздуху, лёгкая, как облако, гонимое ветром. И когда Сержио понял, что происходило с ней, он с восторгом предался труду воспитателя, принялся учить её, словно стремясь заново вылепить её душу. Это было так же увлекательно, как писать поэму. Он делал это с чувством некоторого эгоизма, это тоже было одним из способов отомстить Карлосу Зуде. Он украл у Карлоса не только тело его жены, он украл и её душу, он создал новую Жульету Зуде. Сейчас она была в зале и одевалась, немного испуганная. Сержио сказал, чтоб она не боялась. Он уже кое-что рассказывал ей о Жоакиме, и она давно просила познакомить её с шофером.

В передней Жоаким рассказывал о деле Мариньо Сантоса. Жульета вышла из комнаты. Сержио услышал шаги и немного испугался: что скажет Жоаким?

— Можно? — спросила она.

Подошла к мужчинам и остановилась. Жоаким опустил глаза. Но Сержио Моура внезапно решился:

— Жульета, я хочу представить тебе моего друга Жоакима…

Он сказал Жоакиму:

— Это Жульета.

Жоаким протянул руку. Невольно у него вырвалось:

— Жена Карлоса Зуде…

— Ну и что же? — возразила Жульета. — Сержио мне говорил: «Мой друг Жоаким поймёт. Он все понимает…» Жена Карлоса Зуде… Нет, сеньор Жоаким. Я жена Сержио Моура…

— Да ладно. Я не хотел обидеть… — сказал шофер. — Сорвалось… Нечаянно…

Сержио улыбался, за окном зажигались огни.

— Давайте зайдём… Там поговорим…

«Этот уж мне Сержио…» — думал Жоаким, направляясь в зал заседаний. Жульета вся пылала, ей казалось, что она наговорила лишнего, обидела парня, Сержио находил, что всё это забавно, хотя не совсем удобно, и решил поставить точки над «i».

Они сели, Жоаким вертел в руках шапку. На столе стояла клетка; красивая чёрная птица смотрела на присутствующих равнодушно, как пленник-принц. Сержио сказал:

— Вот эта птица не притворяется ни перед кем. Люди всегда притворяются, играют роль, как на сцене. Притворяются, даже когда отмалчиваются, когда ни о чём не рассказывают… Люди прячутся друг от друга…

«Зачем он так трудно говорит?.. — думал Жоаким. — Чего он хочет?»

Сержио продолжал:

— Зачем нам притворяться, ведь мы друзья! Вот хотя бы Жульета… Человека ведь трудно узнать. Жена экспортера… У неё есть любовник. Вы, конечно, давно знали, Жоаким, а всё-таки мы с вами никогда об этом не говорили. Притворялись…

— Я тут совсем ни при чём… Это меня не касается. Зачем мне вмешиваться в частную жизнь других? Мы с вами беседуем, сеньор, обмениваемся мнениями, вы мне помогаете понять то, что я не понимаю. Я узнаю много нового. Иногда я что-нибудь расскажу, думаю, может, вам пригодится. А ваша жизнь? Это не моё дело…

Тогда Сержио заговорил по-другому. Он перестал быть писателем, наблюдающим забавную сцену. Он был огорчен, ему было больно.

— Человек не машина… И революция — тоже не машина…

Жоаким взглянул на Сержио, потом на Жульету. Во взгляде его был упрёк.

— Не беспокойтесь, — поспешил объяснить Сержио. — Жульета — человек настоящий, честный, не знаю, верите ли вы мне. Можете говорить при ней…

Жоаким видел, что поэт опечален, и понимал, к чему он клонит.

— Каждый человек нам нужен. Нужен больше, чем что бы то ни было, товарищ Сержио. У капиталистов есть деньги, и они покупают всё: суд, полицию, церковь, правительство — всё. А у нас только один капитал — товарищи…

— И что ж из этого следует?

— Что из этого следует? Если бы вы были членом партии, я сказал бы вам: «Товарищ Сержио, это нехорошо. Хотя её муж экспортер, все-таки это нехорошо. Если вы друг другу нравитесь, почему не соединитесь вместе? Почему обманываете человека?» Вот что бы я сказал…

Жульета пристально смотрела на Жоакима. Впервые в жизни с ней говорили так прямо — так прямо и резко. Но гость ей нравился, и она уже не сердилась на себя за то, что сказала. Жоаким поймал её понимающий взгляд.

— Простите меня, сеньора. Это потому, что, если бы он был членом партии, его поведение было бы вредно для революции и для него самого. Тогда бы я так и сказал. Но вы, товарищ Сержио, только сочувствующий, и никаких обязательств у вас нет. Мы от вас не можем требовать больше, чем вы делаете, а это уже много. Ваши советы, ваши взносы, ваши стихи, что важнее всего…

Жульета подняла глаза:

— Вы хотите сказать, что я должна оставить Карлоса и уйти к Сержио?

— Это будет правильно…

— Очень хорошо, — сказал Сержио. — Никто не спорит. Так, в целом, это верно. Но есть частности. Жульета выросла в роскоши, привыкла к комфорту, к большим деньгам. Вы скажете, это глупости? Так кажется с первого взгляда, но это не так. Я живу на жалованье, на жалованье, которое потеряю, если Жульета уйдёт ко мне… Мы слеплены из другой глины, чем вы, коммунисты. И глина эта — непрочная, она легко превращается в грязь… О, слишком легко.

Он вдруг заговорил откровенно, совсем откровенно, с неожиданной горячностью:

— Вы говорите о партии… Вы, значит, думаете, что мы, интеллигенты, сочувствующие партии, но не входящие в неё, не любим её? Мы любим её, да, любим, и очень сильно! Она для нас — залог нового мира, того мира, о котором мы мечтаем, о котором мы говорим в своих книгах, который мы ищем; залог того, что этот мир будет построен. Мы стоим у порога партии и не входим, несмотря на всю нашу любовь к ней. Не входим. Остаемся снаружи и толпимся вокруг… Как индюки какие-нибудь… А почему? Потому что мы не слеплены из той глины, из которой вылеплены вы… Мы слеплены из грязи… Из грязи, поверьте. Мы по шею увязли в этой грязи… Мелочи жизни засасывают нас, давят, уродуют и убивают.