Наслаждение («Il piacere», 1889)

— Этот голос мог быть для него толчком в работе воображения: благодаря сродству, он мог слить двух красавиц и обладать третьей воображаемой, более сложной, более истинной, потому что идеальной…

Исполненная с непогрешимым искусством третья часть кончалась при аплодисментах. Андреа встал; подошел к Елене.

— Ах, Уджента, где вы были до сих пор? — сказала ему княгиня Ферентино.

— Кто эта незнакомая дама? — с веселым видом спросила Елена, нюхая фиалки в муфте из куньего меха.

— Большая подруга моей кузины: Донна Мария Феррес-и-Капдевила, супруга нового гватемальского министра, — ответил Андреа, не смущаясь. — Прекрасное, очень тонкое создание. Гостила в сентябре у Франчески в Скифанойе.

— Что же Франческа? — прервала Елена. — Не знаете, когда вернется?

— Недавно имел известия из Сан-Ремо. Фердинандо поправляется. Но боюсь, что ей придется остаться там еще на месяц, если не больше.

— Как жаль!

Квартете переходил к четвертой части, очень короткой. Елена и Ферентино заняли два места в глубине у стены под бледным зеркалом, где отражалась сумрачная зала. Елена слушала, опустив голову, пропуская сквозь пальцы кончик блестящего боа из куньего меха.

— Проводите нас, — сказала она Сперелли по окончании квартета.

Усаживаясь в карету после Ферентино, сказала:

— Садитесь и вы. Оставим Еву у дворца Фиано. Я подвезу вас, куда пожелаете.

— Благодарю вас.

Сперелли согласился. Выезжая на Корсо, карета должна была двигаться медленно, потому что вся улица была занята бушующей толпой. С площади Монтичиторио, с площади Колонны доносились крики, расширялись с шумом потоков, возрастали, ослабевали, снова раздавались, смешанные со звоном военных труб. В этот пепельный и холодный вечер возмущение возрастало; бегущие люди, махая большими кипами листов, рассекали толпу; из криков отчетливо выделялось имя Африки.

— Из-за четырехсот скотски умерших скотов! — прошептал Андреа, отодвигаясь от дверцы, в которую он наблюдал.

— Что вы говорите? — воскликнула Ферентино.

На углу дворца Киджи смятение казалось рукопашной. Карете пришлось остановиться. Елена нагнулась и стала смотреть; и ее лицо вне тени, озаряясь отблеском фонаря и светом сумерек, казалось почти смертельно бледным, холодной и несколько посиневшей белизной, которая напомнила Андреа чью-то голову, виденную неизвестно когда, неизвестно где, в галерее ли, в часовне ли.

— Приехали, — сказала княгиня, так как карета добралась наконец до дворца Фиано. — Итак, до свидания. Увидимся вечером у Анджельери. До свидания, Уджента. Придете завтра ко мне завтракать? Застанете Елену, Вити и моего двоюродного брата.

— Час?

— Половина первого.

— Хорошо. Благодарю вас.

Княгиня вышла. Слуга ждал приказаний.

— Куда вас доставить? — спросила Елена Сперелли, усевшегося уже рядом с нею на место подруги.

— Far, far away… [23]

— Да ну же, говорите, домой?

И не дожидаясь ответа, приказала:

— Церковь Св. Троицы, дворец Цуккари.

Слуга закрыл дверцу. Карета двинулась рысью, свернула в улицу Фраттину, оставив позади толпу, крики, ропот.

— Ах, Елена, наконец-то… — прервал Андреа, наклоняясь и засматриваясь на желанную женщину, которая откинулась назад, в тень, как бы избегая соприкосновения.

Отблеск окна мимоходом пронзил тень; и он увидел, как Елена, бледная, улыбалась манящею улыбкой.

Все также улыбаясь, ловким движением, она сняла с шеи длинное кунье боа и, как петлю, накинула на его шею. Казалось шутила. Но этой мягкой петлей, надушенною теми же духами, которыми когда-то дохнул на Андреа лисий мех, она привлекла к себе юношу; и не говоря ни слова, подставила ему губы.

Оба рта вспомнили прежние слияния, эти ужасные и сладкие слияния, которые продолжались до удушья и вызывали в сердце мнимое ощущение как бы мягкого и влажного, растворившегося плода. Чтобы продлить глоток, сдерживали дыхание. Карета из улицы Мачелли свернула в улицу Гритона, потом в Сикстинскую и остановилась у дворца Цуккари.

Елена быстро оттолкнула юношу. Несколько измененным голосом сказала:

— Вылезай. Прощай. — Когда придешь? — Кто знает!

Слуга открыл дверцу. Андреа вышел. Карета повернула снова по той же Сикстинской улице. Андреа, весь дрожа, с глазами, все еще плававшими в истомном тумане, смотрел не появится ли в окошке лицо Елены; но ничего не видел. Карета скрылась из виду.

Поднимаясь по лестнице, он думал: — Наконец-то, она обращается! — В голове у него оставалась как бы мгла опьянения, во рту оставался вкус поцелуя, в зрачках его оставалась молния улыбки, с которою Елена набросила ему на шею эту своего рода блестящую и соблазняющую змею. — А Донна Мария? — Неожиданным наслаждением он, конечно, был обязан сиенке. Без всякого сомнения, в глубине странного и фантастического движения Елены таилось начало ревности. Может быть, боясь, чтобы он не ускользнул от нее, она хотела связать его, приманить, снова зажечь жажду. Она любит меня? Или не любит? — Да и на что было ему знать? Какая польза в том? Очарование уже было нарушено. Никакое чудо не в силах будет воскресить хотя бы малейшую частицу умершего счастия. И ему ничего не оставалось, как заняться все еще божественным телом.

Он долго с удовольствием останавливался на происшедшем. Ему в особенности нравилась изящная и своеобразная манера, с которою Елена придала обаяние своему капризу. И образ боа вызвал образ косы Донны Марии, разбудил вихрем все его любовные мечты об этих роскошных девственных волосах, которые когда-то заставляли млеть от любви воспитанниц флорентийского монастыря. И снова, он смешал два желания; лелеять мечту о двойном наслаждении; предвидел третью, идеальную Любовницу.

Впадал в задумчивое настроение духа. Одеваясь к обеду, думал: — Вчера большая сцена страсти, почти со слезами; сегодня маленькая немая сцена чувственности. И я сам казался себе вчера искренним в чувстве, как до этого был искренен в ощущении. Более того, даже сегодня, за час до поцелуя Елены, я пережил высокое лирическое мгновение подле Донны Марии. Ото всего этого не осталось ни следа. Завтра, конечно, начну с начала. Я — хамелеон, я химеричен, непоследователен, бессвязен. Любой мой порыв к единству всегда окажется тщетным. Мне уже необходимо примириться с этим, мой закон заключается в одном слове: НЫНЕ. Да будет воля закона.

Смеялся над самим собою. И с этого часа начиналась новая стадия его нравственного убожества.

Он пустил в ход все свое нездоровое воображение, без малейшего стеснения, без малейшего отступления, без малейшего угрызения. Чтобы заставить Марию Феррес отдаться ему, прибег к самым изощренным уловкам, к самым тонким козням, обманывая ее в самых душевных движениях, в духовности, в идеале, в сокровенной жизни сердца. Чтобы с одинаковою быстротою преуспеть в приобретении новой любовницы и в возврате прежней, чтобы воспользоваться всеми обстоятельствами в том и другом стремлении, он пошел навстречу множеству несвоевременных вещей, препятствий, странных случаев; и чтобы выпутаться из них, прибег ко лжи, ко множеству выдумок, пошлых уверток, унизительных уловок, подлых козней. Доброта, вера, чистота Донны Марии не покоряли его. В основу своего обольщения он положил стих из псалма: «Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и я буду белее снега». Бедная женщина думала, что спасает душу, искупает сознание, очищает своею чистотою запятнанного человека; еще глубоко верила этим незабвенным словам в парке, в это крещение любви в виду моря, под цветущими деревьями. И эта самая вера подкрепляла и поддерживала ее в неумолкавшей в ее сердце борьбе христианки; освобождала ее от подозрения, опьяняла ее своего рода чувственным мистицизмом, в который она влагала сокровища нежности, всю напряженную волну своей истомы, самый сладостный цвет своей жизни.

Андреа Сперелли может быть впервые встретил истинную страсть; впервые встретил одно из этих редчайших великих женских чувств, которые озаряют прекрасною и грозною молнией серое и изменчивое небо людской любви. Он не тужил об этом. Стал безжалостным палачом самого себя и бедного создания.