История детской души

— «Прощайте,» чуть слышно проговорил он.

Ту-ту-ту… затрубила труба. Монтроз уже сидел на своем месте, на самом верху дилижанса, кондуктор строго обвел глазами толпу деревенских детей, который стояли поодаль, восторженно глазея и на него самого и на его возницу.

— «Прочь с дороги!» закричал он и махнул вожжами — лошади рванули и весело помчались по мостовой.

— «Прощай, прощай!» — еще раз крикнул Монтроз, махая своею соломенною шляпой.

Ответный голосок Лионеля уже не мог дойти до быстро удалявшегося Монтроза, так что он только приподнял свою шапочку в ответ — жалкая улыбка, и та исчезла с его бледного личика, а на лбу как-то резче обозначилась глубокая морщина. Он стоял неподвижно, и пристально смотрел вдаль. Когда же дилижанс совсем скрылся из виду, он вздрогнул, точно очнулся от какого-то сна, и увидел у себя в руках книгу Гомера. Монтроз забыл о ней. Несколько деревенских детей стояли поодаль, они глядели на него, и он слышал, как они между собою что-то говорили «о маленьком барине из большого дома». И он на них смотрел. Очень ему понравились два краснощекие, круглолицые мальчика — он бы охотно заговорил с ними, но он стеснялся, инстинктивно чувствуя, что они могут недоброжелательно отнестись к нему — и решил, что лучше остаться одному и идти своей дорогой… Но не домой идти собирался он — о, нет! Не решил ли он, что будет у него сегодня праздник — праздник настоящий, устроенный им самим!

Так как он знал, что древняя церковь Коммортина считалась одним из самых достопримечательных памятников всего Девоншира, и так как, по воспитательной системе его отца и по его воззрениям на вопросы религиозные, Лионелю было воспрещено посещать ее — понятно, что в эту минуту он решил направиться прямо к ней. И слезы, которые он с таким трудом удерживал при Монтрозе, теперь тихо, одна за другою, катились по печальному его личику: теперь, с тоской думал он, не будет больше весёлого катанья по бушующему морю, не будет длинных прогулок по лесу с целью изучения ботаники, о которой никогда и речи не бывало, не будет чтения увлекательных баллад под тенью чудных деревьев — ничего, ничего этого не будет — будет одно внушительное присутствие профессора Кадмон-Гора, который стяжал себе репутацию неимоверной, подавляющей учености… Под гнетом этих мыслей, больно сжималось сердце бедного мальчика; шел он медленно, грустно понурив голову. У деревянной калитки кладбища, он остановился, тихо приподнял затворку и очутился среди могил всеми забытых усопших.

Глава IV

Тихо, как-то благоговейно ступал Лионель по обросшей мхом дорожке, по обеим сторонам которой возвышались бугорками зеленый могилки, и остановился перед старым памятником: на самом верху его сидела малиновка, мило чирикая и перекликаясь с невидимой подругой. Птичка была не из пугливых, она не только не попыталась улететь, но даже не встрепенулась, когда подошел Лионель. Памятник, на котором расположилась она, весь оброс зеленью: крошечные листочки папоротника и клочки нежного мха как-то ухитрились приютиться на голой плите, частью окаймляя, частью покрывая почерневшую, полу-стертую надпись: Здесь погребено бренное тело Симеона Яди. Седельный мастер в Коммортине. Он скончался в радостной надежде Узреть дорогого своего Господа-Христа. 17 июня 1671 г. на 102 году. «И жил Он в доме одного Симона» кожевника.

С величайшим трудом разбирал Лионель эту надпись: ему пришлось отдельно складывать буквы, прежде нежели слово становилось понятно, и когда он окончательно разобрал всю надпись, смысл ее все-таки остался для него неясным. Он стоял в раздумье, удивляясь странному выбору текста, которым надпись заканчивалась, когда малиновка, с испуганным криком, вдруг вспорхнула и улетела, и перед ним появилась, точно выходя прямо из-под земли, красивая, седая голова человека, который с любопытством смотрел на него. Лионель вздрогнул, попятился назад, но не испугался.

— «Не бойтесь, маленький барин,» сказала голова, «я только рою могилку для бабушки Твили.»

Голос, произнесший эти слова, был чрезвычайно мягкий, даже музыкальный — так что минутное смущение Лионеля мгновенно исчезло. Он с любопытством подошел ближе и увидел высокого, широкоплечего, необыкновенно красивого мужчину, который стоял в глубокой яме — инстинкт подсказал ему, что это и была могила.

— «Вы меня совсем не испугали», сказал Лионель, учтиво приподнимая свою шапочку. «Я вздрогнул только потому, что ваша голова появилась так неожиданно-я думал, что кроме малиновки и меня, никого здесь не было. Какую большую яму вы роете!»

— «Да,» и человек ласково улыбнулся, ясною тихою улыбкой. — «Старая Твили всегда любила простор! Царство ей небесное! Теперь, что ушла она от нас, нет такого человека, кто бы мог сказать о ней не доброе слово… не всегда-то так бывает и с королями и с королевами!»

— «Она умерла?» тихо спросил Лионель.

— «Да, если разуметь жизнь земную, она умерла», был ответ. «Но Боже! что такое земная жизнь! Ничего! И дух пройди, и не будешь, и не познаешь места своего… Царство небесное, вот к чему мы все должны стремиться, маленький барин, должны работать днем и ночью, чтобы удостоиться войти в него.»

Не прерывая работы своей, он тихо запел густым мелодичным баритоном любимый свой гимн, в котором воспевалась слава светлых ангелов небесных.

Лионель сел на соседнюю зеленую могилку и пристально, как бы испытующим взглядом, смотрел на него.

— «Как можете вы верить в подобные пустяки?» спросил он с важной укоризной — «а еще взрослый мужчина!»

Тут могильщик перервал свою работу… и, обернувшись, с неописанным изумлением стал рассматривать маленького мальчика…

— «Как могу я верить в подобные пустяки,» повторил он медленно. „ Пустяки! И это крошечное существо так называет нашу несокрушимую веру, нашу незыблемую надежду на жизнь вечную! Помилуй, Господи, бедного малютку! Кто же мог так воспитать тебя?»

Лионель страшно покраснел — покраснел до слез: таким одиноким он себя чувствовал, и так ему приятно было говорить с этим жизнерадостным человеком, у которого был такой нежный, музыкальный голос, а вот теперь — он оскорбил его…

— «Меня зовут Лионель, Лионель Велискурт,» сказал он тихим, немного дрожащим голосом. «Я единственный сын м-ра Велискурта, который нанял на это лето вон тот большой дом — и он рукою указал на дом, крыши которого виднелись из-за деревьев, «и у меня, с тех нор как минуло мне 6 лет, всегда были очень умные воспитатели; теперь мне скоро будет 11 лет. Они меня очень многому учили! И оттого я сказал, что будущая жизнь пустяки, что мне так всегда было говорено. Очень было бы отрадно думать, что это правда-но это не правда-это только мечта, что то в роде легенды. Мой отец говорить, что в наше время уже никто этому не верит. Наукой доказано, что когда тебя опускают в такую могилу,» и он указал на яму, в которой стоял могильщик, слушая и внутренне изумляясь, — «ты умер навсегда — и никогда уже не узнаешь, для чего ты был создан, — по моему, это очень странно и очень, очень жестоко, — и черви съедят тебя. Ну, как же не пустяки думать, что можно жить после того, как тебя съедят черви? Вот, почему я спросил у вас, как можете вы верить в такие пустяки… Пожалуйста, простите меня, право, я не хотел оскорбить вас!»

Могильщик с минуту помолчал. Его красивое лицо выражало попеременно и изумление, и печаль, и жалость, и негодование, но все эти чувства точно потопила в себе светлая улыбка любви…

— «Оскорбил меня? Нет, ты бы не мог этого сделать, маленький барин, даже если бы и захотел… Так-то, ты сын м-ра Велискурта. Ну, а я — Рубен Дейль, псаломщик этой церкви и пономарь, и землекоп и столяр… всякую работу, посланную мне Господом, я делаю — только бы сил хватило. Вот, видишь эти мои руки» — и он поднял одну сильную, мускулистую руку, — «они хорошо до сих пор мне служили — они давали хлеб и кров, и одежду тем, кто дорог мне, и если Бог даст, они еще многие годы мне послужат, но я знаю, что придет время, когда их сложат на мне… Ну, так что же — тогда они уже не будут мне нужны: я буду уже в другом мире, в нем буду жить и думать и, если угодно Господу, буду так же работать-потому что труд Господь благословил, и душа будет у меня та же,, что теперь — только молю моего Господа до того времени очистить- и освятить ее!..»