И огонь пожирает огонь

На долю секунды вдруг молнией блеснет в ухе бриллиант или промелькнет напудренный профиль с коралловым ртом и белоснежными зубами; губы приоткрываются, спеша приобщить к семейному ликованию приятельницу с пятого этажа:

— Вы слышите, Хулия? Хвала господу! Он мертв!

Вместо похоронного звона — аплодисменты. Свистки в адрес усопшего. «Браво» устроителям похорон. И Мануэлю с Марией сразу ясно, о чьей смерти идет речь, хотя ни он, ни она не назвали имени.

— Он хотя бы сумел умереть достойно, — пробормотал Мануэль.

Между тем в пятидесяти метрах от них, на углу двух улиц, идущих вдоль западной оконечности парка, напротив бульвара Содружества, показался портал посольства, увенчанный трехцветным флагом; у входа какой-то широкоплечий темноволосый мужчина лихорадочно махал рукой, словно торопя кого-то. Мануэль ринулся было вперед, но Мария удержала его, и он в последний раз не очень уверенно произнес:

— Оставьте меня теперь, Мария, прошу вас…

— Обождите! Там что-то происходит.

И снова она оказалась права. С бульвара Содружества выбежал, усиленно работая локтями, человек, пересек его и стрелой влетел в посольство. Вслед за ним появился другой, много старше первого, из последних сил волоча слабеющие ноги.

— Аттилио! — воскликнул Мануэль так громко, что широкоплечий брюнет обернулся и, выбросив вверх руку, принялся делать какие-то непонятные кругообразные движения.

В ту же секунду — увы! — хлопнул револьверный выстрел, и Аттилио Хачаль, депутат с юга, страстный поборник аграрной реформы, подскочил, словно кролик; гнавшиеся за ним в свою очередь выбежали на бульвар и еще сочли своим долгом пнуть умирающего сапогом, в то время как целый взвод строевым шагом подошел к перекрестку и занял позицию. Последняя надежда рухнула.

— Видите, что меня ждет, — проговорил Мануэль.

Но Мария уже тянула своего изгоя в другую сторону.

— Спокойно! Давайте попробуем войти в парк, — сказала она.

— Но они же обшарят его вдоль и поперек! — возразил Мануэль.

— За водопадом есть грот. Однажды, когда я была маленькая, мы играли в прятки, и я спряталась там, вымокла, правда, до нитки, но зато никто не мог меня найти. Главное — выиграть время. День, от силы — два. Поначалу победители допьяна упиваются местью, а потом неизбежно трезвеют.

— Вы так думаете? Боюсь, что эти чудовища действуют совершенно хладнокровно.

Во всяком случае, западный вход в парк, расположенный за перекрестком, был теперь недосягаем. А для того, чтобы пройти к восточному, нужно обогнуть парк кругом, и там еще неизвестно, открыты ли ворота или же придется перелезать через высокую стену в том месте, где к ней примыкают оранжереи.

— Если потребуется, я послужу вам лестницей, — сказала Мария.

Пройти еще километр — пустяки, несмотря на все возраставшую усталость, отчаяние и убежденность в том, что, понадеявшись на благосклонность судьбы, они попадут к ней в лапы. Шум боя как будто затихал. Лиловые столбы дыма расплывались, смешивались, повисая над городом пеленой, сквозь которую мутно виднелся шар солнца — творца едва заметной тени у подножия фонарей. В особняках, сверху донизу, за исключением дворницких и мансард, царило оживление, радостные события отмечались барабанным боем по кастрюлям, что не мешало, однако, хозяйкам использовать эту утварь и по ее прямому назначению, о чем свидетельствовали вкусные запахи, витавшие в воздухе.

— Под крышками канализационных люков есть железные лесенки, — сказала Мария. — В крайнем случае вы можете…

Она не закончила фразу. Девушка в трикотажной кофточке и белых шортах, с ракеткой в руке, перебежала от дома номер восемьдесят два к дому номер во— семьдесят шесть.

— Ну и пусть! — прохныкала она. — А я все равно пойду. Хайме меня ждет.

Рыжествольные секвойи, эвкалипты с голубоватыми листьями, отливающими тускло-розовым цветом, араукарии с изогнутыми, колючими сучьями, серые кедры вперемежку с бледными сикоморами, сосны с бесчисленными шишками, липкими от светлой смолы, протянули в этой части парка свои ветви над тротуаром, а чуть дальше широколистая пауловния осыпала его стручками, которые трескались под ногами прохожих. Мария шла все время по краю, у кромки мостовой, стремясь прикрыть своего друга, и, казалось, не замечала безудержного счастливого щебета птиц, живущих на одной с ней планете. По другую сторону тротуара тянулась сплошная — и поэтому не таившая в себе опасностей — стена.

— Слышите? Звякает калитка, значит, парк открыт, — проговорила Мария. И тут же добавила, опровергая собственные слова: — Что-то уж слишком часто она звякает. Как бы это не значило, что парк закрывают.

Парк действительно закрывали, и к прибрежным виллам устремился поток нянь и бабушек, довольных, что, несмотря на перестрелку, они сумели обеспечить своим малюткам ежедневную игру на песке или покатать коляску по дорожкам, среди всех этих диковинных растений, названия которых значатся на табличках, совсем как имена гуляющих дам — на их визитных карточках. Две из них прошли совсем рядом с Мануэлем и ничуть не удивились, что, несмотря на безветрие, господин отворачивается к стене и прикрывает пламя зажигалки пиджаком.

— Мануэль! — воскликнула Мария.

Нет, случай поистине неутомим. Последним из парка выходит тот брюнет, что стоял возле посольства, и широкими шагами направляется к ним. Он идет спокойно, размахивая руками и внимательно поглядывая на окрестные виллы. Останавливается с видом величайшего изумления:

— Дорогие друзья, вот уж не ожидал вас тут увидеть! — И, протянув руку, добавляет еле слышно: — Скорее за мной, нельзя терять ни минуты.

И тоже идет вдоль стены, тщательно стараясь прикрывать Мануэля, — говорит, говорит бог знает о чем, громко жалуется, что не нашлось четвертого партнера для бриджа, предлагает пропустить глоток виски, а еще лучше Метлой по мозгам — коктейль, произведший в свете фурор; он круто разворачивается и, загораживая спиной Мануэля, вне всяких переходов пересекает улицу и направляется к невысокому дому в форме буквы Г, стоящему посреди газона, где щетинится добродушная дикарка — юкка. Первый поворот ключа — отперта калитка. Он идет по выложенной плитами дорожке, поднимается по трем ступенькам. Еще один поворот ключа — отперта входная дверь. Он отступает в сторону, пропуская Мануэля и Марию, которые тут же падают в современные мягкие кресла; они — в зале, обставленном с той небрежной элегантностью, к какой вынуждает людей, посвятивших себя дипломатической карьере, краткость пребывания во временном жилище.

— Простите, господин сенатор, — поклонившись, начинает он. — Позвольте представиться: Оливье Легарно, атташе по культуре. Я не ошибся — это оказались действительно вы. Я не был уверен, поняли ли вы мою жестикуляцию. Сад посольства примыкает к парку, и карабинеры, разумеется, об этом знают. Единственное, что я мог сделать, — это опередить их и встретить вас здесь. До посольства вам уже не добраться, да к тому же оно битком набито. Потом увидим. А пока окажите мне честь и воспользуйтесь моим домом, благо, на ваше счастье, я здесь и живу.

И в ответ — еле слышный шепот:

— Как нам благодарить вас?

Эти слова бессильны выразить чувства, испытываемые к человеку, которому ты обязан свободой, а быть может, и жизнью, но у Мануэля после столь неожиданно завершившихся скитаний по городу нет ни голоса, ни сил. У Марии, впрочем, тоже: достигнув цели, она сломалась и теперь тихонько плачет. Оливье, неслышно подойдя к окну, отдергивает занавеску и легонько присвистывает: ясно, что ничего утешительного он не увидел.

— Черт подери! — вырывается у него. — Мало того, что они закрыли парк, они еще поставили вокруг часовых. Вон один торчит как раз напротив нашего окна. Нужно быть предельно осторожными. Дипломатическая неприкосновенность на этот дом не распространяется, так что они вполне могут нагрянуть с обыском.

Но Мануэль и Мария до того взволнованы и сломлены усталостью, что почти не реагируют на его слова. Любое пристанище, пусть самое ненадежное, дает им сейчас возможность перевести дыхание, вновь обрести надежду. Мария — которая вообще вроде бы ни при чем — теперь попадает в безвыходное положение. Ведь даже если бы ей удалось выйти отсюда незамеченной, вернуться обратно она уже не сможет. А Мануэль, который тоже прекрасно это понимает, конечно же, не смеет признаться, что хоть и жалеет, что втянул Марию в эту историю, однако ее присутствие для него — великое утешение!