Американец

— Славное, славное, лучшее в мире, — и вдруг, помедлив, мистер Тристрам нерешительно огляделся и спросил: — Наверно, здесь не разрешают курить?

Ньюмен изумился:

— Курить? Понятия не имею. Тебе лучше знать здешние порядки.

— Мне? Да я ни разу здесь не был.

— Ни разу? За шесть лет?

— Помнится, когда мы только что приехали в Париж, жена как-то затащила меня сюда. Но больше я сюда не наведывался.

— Но ты сказал, что прекрасно знаешь Париж?

— Я не считаю, что это — Париж! — убежденно воскликнул мистер Тристрам. — Пошли отсюда. Давай-ка заглянем в Пале-Рояль и покурим.

— Я не курю, — ответил Ньюмен.

— Ну тогда выпьем.

И мистер Тристрам повел приятеля прочь. Они миновали знаменитые залы Лувра, спустились по лестницам, прошли по плохо освещенным галереям, заставленным скульптурами, и наконец очутились в просторном дворе. Ньюмен во все глаза смотрел по сторонам, но не проронил ни слова и только, когда они вышли на свежий воздух, сказал:

— Будь я на твоем месте, ходил бы сюда каждую неделю.

— Не ходил бы, — ответил мистер Тристрам. — Это только так кажется. У тебя не было бы времени. Хотел бы, да так бы и не собрался. Здесь в Париже множество развлечений и получше. Италия — вот где надо смотреть картины. Подожди, попадешь туда, сам убедишься. Там-то уж, хочешь не хочешь, приходится шататься по музеям, ничего другого не остается. Ужасная страна, приличной сигары не найдешь. Сам не знаю, как это я сегодня угодил в Лувр. Шел мимо, нечем было развлечься, а тут заметил, что иду мимо Лувра, дай, думаю, зайду взгляну. Но не повстречай я тебя, совсем бы скис. Нет, черт побери, картины меня не волнуют, я предпочитаю реальную жизнь, — мистер Тристрам выпалил этот удачно найденный девиз с таким апломбом, которому могли бы позавидовать многочисленные страждущие от «переизбытка культуры».

Пройдясь по Риволи, наши джентльмены вошли в Пале-Рояль и уселись за один из столиков у входа в кафе. На большой квадратной площадке было полно народу, бил фонтан, играл оркестр, под липами рядами стояли стулья, а на скамьях восседали полногрудые кормилицы в белых чепцах и усердно потчевали подопечных младенцев, припавших к их груди — этому несравненному источнику пропитания. Во всей сцене было столько легкой непритязательной веселости, что в ней, как показалось Ньюмену, выразился характер всего Парижа.

— А теперь, — начал мистер Тристрам, когда они отведали заказанный ими decoction, [25]— а теперь расскажи о себе. Что ты думаешь, каковы твои планы, откуда приехал, куда направляешься? И прежде всего, где ты остановился?

— В Гранд-отеле, — ответил Ньюмен.

На пухлой физиономии мистера Тристрама появилась гримаса.

— Но это никуда не годится! Тебе нужно переехать.

— Переехать? — удивился Ньюмен. — Почему? Да более роскошного отеля я в жизни не видал!

— А тебе роскошный и не нужен. Тебе нужна этакая небольшая, тихая, респектабельная гостиница, где сразу отвечают, стоит тебе позвонить, и… и знают тебя в лицо.

— Да я не успеваю руку к звонку поднести, а ко мне уже несутся — не звонил ли я, — ответил Ньюмен. — И не только знают в лицо, но наперебой кланяются и разве что пылинки не сдувают.

— Должно быть, ты постоянно даешь на чай. А это весьма дурной тон.

— Постоянно? Да ничего подобного! Вчера слуга принес мне что-то в номер и стоит, не уходит, как будто чего-то ждет. Я предложил ему стул и осведомился, не желает ли он присесть? Это дурной тон?

— Очень!

— Но его тут же как ветром сдуло. Во всяком случае, мне в этом отеле интересно. Черт с ней, с элегантностью, если она нагоняет тоску. Вчера я до двух ночи сидел в холле Гранд-отеля, смотрел, как люди входят, выходят, снуют туда и обратно.

— Тебя легко развлечь. Но ты волен выбирать — тебе экономить не приходится. Небось, нажил кучу денег?

— Достаточно.

— Счастлив человек, который может так ответить. А достаточно для чего?

— Достаточно, чтобы немного передохнуть, забыть о проклятых делах, оглядеться, посмотреть мир, рассеяться, набраться ума и, если взбредет в голову, найти себе жену.

Ньюмен говорил медленно, выговаривал слова четко, часто останавливался. Такова была его обычная манера говорить, но особенно заметно она проявилась сейчас, когда он делился своими намерениями.

— Ну и ну! Вот это программа! — воскликнул мистер Тристрам. — Разумеется, на все это нужны деньги, особенно на жену, если, конечно, она не принесет своих, как моя. Но расскажи обо всем. Как ты разбогател?

Ньюмен сдвинул шляпу на затылок, сложил на груди руки и вытянул ноги. Он слушал музыку, смотрел на шумную толпу, на бьющие фонтаны, на кормилиц с малютками.

— Работал, — ответил он наконец.

Тристрам несколько мгновений не спускал с него глаз, невозмутимо озирая своего рослого приятеля с головы до ног, потом, остановив взгляд на безмятежном лице Ньюмена, спросил:

— Что же ты делал?

— О, много чего.

— Ты, как я погляжу, ловкий малый.

Ньюмен продолжал смотреть на кормилиц с младенцами, они сообщали всей сцене какую-то первозданную пасторальную простоту.

— Да, — проговорил он наконец, — наверно.

И затем, отвечая на расспросы своего собеседника, он вкратце рассказал о том, как жил все то время, что они не виделись. История была в духе Дикого Запада, и речь в ней шла о разнообразных предприятиях, подробно знакомить с которыми наших читателей нет никакой нужды. Ньюмен закончил войну в чине бригадного генерала — честь получить внеочередное звание выпала на сей раз — не станем проводить никаких обидных сравнений — на долю человека, в высшей степени ее достойного. И хотя Ньюмен в случае необходимости безбоязненно бросался в атаку, военную службу он ненавидел, от четырех лет, проведенных в армии, у него осталось чувство горечи и досады, он считал, что за это время были без толку растрачены главные ценности, которыми владеет человек, — жизнь и время, деньги и «деловая хватка», ясная юношеская целеустремленность. Вот почему он со всем пылом и энергией взялся использовать возможности, предоставляемые мирным существованием. Разумеется, когда он снял погоны, он не имел за душой ни гроша, точно так же, как в ту пору, когда их надевал, и единственным капиталом в его распоряжении были упорство, решимость и умение в один миг оценить цель и средства ее достижения. Неутомимо трудиться, постоянно напрягать все силы было для него столь же естественно, как дышать. На благодатную почву Запада еще не ступала нога смертного, наделенного столь могучим здоровьем. Его опыт был так же разносторонен, как и его способности; ему едва минуло четырнадцать, когда судьба схватила нашего героя за хрупкие юношеские плечи и вышвырнула на улицу, где ему надлежало заработать себе на ужин. В тот вечер он не заработал ничего, зато заработал в последующие, и если после этого ему случалось оставаться без ужина, то лишь потому, что он предпочитал потратить деньги на что-нибудь другое, стремясь получить большее удовольствие или больший доход. Он прилагал руки и ум к великому множеству дел — занимался предпринимательством в буквальном смысле этого слова, шел на риск, зачастую безрассудный, познал блестящий успех и горечь поражения, но, будучи прирожденным экспериментатором, умел извлекать радость даже из сознания необходимости, хотя нередко она так же досаждала ему, как власяница средневековому монаху. Одно время казалось, что поражения — его неизменный удел, неудача сопутствовала ему постоянно, и чего бы он ни коснулся, все обращалось не в золото, а в прах. Как-то, когда упорно преследовавшие его беды достигли апогея, он с необычной ясностью осознал, что делами на земле заправляет некая сверхъестественная сила, куда более могущественная, чем его собственная воля. Такое таинственное вмешательство могло исходить только от Дьявола, и Ньюмен возненавидел эту наглую силу как личного врага. Он испытал, что значит полностью исчерпать кредиты, когда и один-то доллар взять неоткуда, и каково на ночь глядя очутиться в чужом городе без гроша в кармане, гроша, который мог бы сделать этот город более радушным. Именно при таких обстоятельствах Ньюмен впервые оказался в Сан-Франциско — городе, где ему предстояло пережить самые счастливые повороты колеса судьбы. Его лишь потому нельзя уподобить доктору Франклину, [26]который, бродя по ночным улицам Филадельфии, жевал одноцентовый хлебец, что даже этого одноцентового хлебца, необходимого для полного сходства, ему купить было не на что. В самые мрачные дни им двигал один простой практичный принцип — сам он назвал бы его стремлением «выдюжить». Прошло время, и ему это удалось — он проложил себе путь в спокойные воды, и деньги потекли к нему рекой. Не будем скрывать, что в те дни Кристофер Ньюмен считал добывание денег единственной целью в жизни; по его собственному убеждению, он для того и пришел в этот мир, чтобы отвоевать у строптивой судьбы богатство, и чем больше оно будет, тем лучше. Эта цель поглощала все его мысли и занимала воображение. О том, как использовать эти деньги, что можно получить от жизни, в русло которой удалось впустить золотой поток, он до тридцати пяти лет вряд ли задумывался. Жизнь казалась ему свободной игрой, и в этой игре он делал высокие ставки. Наконец он выиграл, забрал свой куш и задумался — чем же заняться дальше? Он принадлежал к людям, которые рано или поздно задаются этим вопросом, а ответ на него как раз и является содержанием излагаемой нами истории. У Ньюмена уже появились смутные подозрения, что ответов может быть больше, чем допускал тот взгляд на жизнь, которого он до сих пор придерживался, и пока они с Тристрамом болтали, сидя в этом блистающем красками уголке Парижа, сие подозрение понемногу крепло и даже согревало душу.