Погляди, как, воздух прорезая,
Из долины в горы держат путь
Ласточки. Стремительная стая
В кронах пальм присядет отдохнуть.
Ночь свою завесу опустила.
Вслед за ними, уходя в зенит,
Мысль моя печальная летит
К небесам, и прочь с земли постылой!
Воедино в поднебесье слиты
Отрочества робкая мечта,
Явь любви и сон полузабытый…
Ты — царица этого скита.
Как цветок диковинно-прекрасный,
Скрытый в чаще темною листвой,
Видится мне лик небесный твой —
Лик любви безбурной, чистой, ясной.
Чтобы знала ты, как дни угрюмы
И как ночи горести полны,
В этот скит мои несутся думы,
Муками души порождены.
Пусть они, уснувшей птицы тише,
Вдруг коснутся твоего чела,
Чтобы еле слышно ты прочла
В книге страсти первое двустишье.
Пусть они, мечте моей послушны,
Скажут, что в душе, на самом дне,
Сберегаю образ твой воздушный —
Это все, что здесь осталось мне.
Пусть расскажут: звезды упованья
В беспросветном сумраке зажглись…
Ласточки стрелой уходят ввысь,—
Им вдогонку шлю свое посланье.
Лелея аромат природный,
Омывшись влагой первых рос,
Цветок на почве плодородной
По воле господа возрос.
Но некий червь — урод тлетворный,
Чья колыбель — зловонный ил,
Подполз — и с ласкою притворной
Лилейный стебелек обвил.
Впился, высасывая соки,
Точил, терзал, глодал и грыз…
И венчик, некогда высокий,
Поник, понуро глядя вниз.
И смертный час красавцу пробил:
Он долу голову склонил…
Цветку я сердце уподобил
И ревность — с тем червем сравнил.
Рассвет… Восход… И солнцу далёко до зенита,
Душа томится сладко, ликуя и грустя,—
Цветок полурасцветший, бутон полураскрытый,
Не женщина покуда, хотя уж не дитя.
Резва и угловата; робка и шаловлива,
В движенье каждом спорят смущенье и задор,
Как девушка, надменна, как девочка, стыдлива,
Читает катехизис и стихотворный вздор.
Как грудь ее трепещет, когда окончен танец:
То ль запыхалась в вальсе, то ль им опьянена,
Не вдруг поймешь, заметив дрожащих уст багрянец,
То ль просит поцелуя, то ль молится она?
Она целует куклу, разряженную ярко,
И смотрит на кузена: хоть брат, да не родной,
Когда ж стрелою мчится вдоль по аллее парка,
Не ангельские ль крылья раскрылись за спиной?
Всенепременно бросит, вбегая из гостиной,
Взгляд в зеркало — пристрастный и мимолетный взгляд,
В постели лежа, будет листать роман старинный,
Где вечного глагола спряжение твердят.
И в спальне, в изголовье девической кровати,
Стоит кроватка куклы. Хозяйка в забытьи
Лепечет чье-то имя и тексты хрестоматий,
Безгрешно выдавая все помыслы свои.
Когда на бале скрипки настраивают тихо,
Расхохотаться хочет, но держит светский тон.
Пусть огорчает бонна — обрадует портниха,
Жеслена уважает, но ближе ей Дазон.
Из всех житейских тягот — пока одно: ученье,
Но в нем отраду сыщет, учителю послав
Нежнейшую улыбку, пока в сугубом рвенье
Придумывает фразу, где встретится «to love».
Случается порою: стоит в оцепененье,
Грудь охватив петлею переплетенных рук,
Как будто ей предстало небесное виденье,
Пытается утишить смятенный сердца стук.
Но если в ту минуту безумными словами
Расскажешь ей о страсти, которой ослеплен,—
Жестоко посмеется, пожалуется маме,
Рассердится взаправду, потом прогонит вон.
Божественно прекрасна чертой своей любою,
Глубоко тайна скрыта и не изъяснена:
Ты женщину в ней ищешь — ребенок пред тобою,
Ты с нею как с ребенком — но женщина она!
Отринув связь с юдолью слезной,
Скользя в заоблачную высь,
Две тени на дороге звездной,
Друг друга увидав, сошлись.
Судьбе-причуднице в угоду
Им выпало обресть свободу
В один и тот же смертный час,
И вот, потупив очи долу,
Летят к небесному престолу…
Ромео, а за ним Ловлас.
Летят… Полночные светила
В безмолвии внимают им.
И тень Ромео вопросила:
«Кем был ты в жизни, спутник милый?
Кого ты на земле оставил?
Чем имя ты свое прославил?
По ком тоскою ты томим?»
«Любил я. Скольких — неизвестно,
Все имена перезабыл.
Пусть не возвышенно-небесной —
Земной любовью. Но любил!
Был этот кладезь в сердце бедном
Неисчерпаемо велик,
И каждый день был днем победным,
И мигом страсти — каждый миг!
Томясь неутолимой жаждой,
Душа к прелестницам влеклась,
И в книге страсти каждой, каждой,
Хотя бы строчка — а нашлась!
И той, к Парису благосклонной,
Что как лилея расцвела
И обвивала мирт зеленый
Вкруг безмятежного чела;
Той, что, родившись ночью лунной,
При ликованье нимф морских,
Косой гордится златорунной
И совершенством плеч нагих.
И той, что, в умоисступленье
Бродя вдоль зыблющихся вод,
Объята скорбью, одаль шлет
Проклятия, мольбы и пени.
И отзвук царственных печалей
Подхвачен бешенством ветров,
Чтоб мы доныне различали
В нем гул Вергилиевых строф.
И нежной дщери Альбиона,
Кого студеных бурь порыв
Венчал, навек оледенив,
Небесной прелести короной.
И кастильянке — смуглой, страстной,
Столь прихотливо самовластной,
Что пышность Сидова дворца
Без колебаний променяла
На взгляд бродячего певца —
И не раскаялась нимало.
И той — девице-недотроге,
Чья чистота внушает страх,
Кто в горних помыслах о боге
Живет на рейнских берегах,
Идя стезею Маргариты,
Чей нежный цвет едва раскрытый
В руках у Фауста зачах.
И прочим… Мало их на свете ль?
Иным талантом не владел,
Одну знавал я добродетель,
Один мне был сужден удел.
Кто б ни делил со мною ложе —
Во все века, в любой стране —
Уста все те же, сердце то же
Дарованы природой мне.
И, вечным пламенем объят,
Я всем был мил и каждой — рад!»
Окончил речь свою Ловлас.
Меж тем в небесную обитель
Они вошли, и Вседержитель
К Ромео обратил тотчас
Пытливый взгляд бездонных глаз.
«А ты?» «А мне лишь раз случилось
Изведать истинную страсть…
Даруй же, Господи, мне милость
Теперь к стопам твоим припасть!»
Одна душа во двери рая,
Чиста, безгрешна и светла,
По воле господа вошла.
И в тот же миг душа вторая
На землю сброшена была.
Так подведен итог плачевный:
Доныне видит белый свет
Ловласов сотни — ежедневно,
Ромео — одного в сто лет.