Золотая змея. Голодные собаки

Зимой грозовые тучи разражаются жестокими ливнями, вода падает стеной, бешеные потоки разъедают склоны гор и, все глубже и глубже врезаясь в землю, спешат к Мараньону, туда, где в буром хаосе смешались все стихии.

Мы, те, о ком пойдет речь в этой истории, живем в долине Калемар. Мы знаем много и других долин, за холмами, за речными излучинами, выше и ниже по течению, но сколько их — нам неизвестно. И еще мы знаем, что все они прекрасны, эти древние земли наших отцов, и голос их зовет нас так же властно, как голос реки.

Солнце играет на красных утесах ущелья, таких высоких, что кажется, будто вершины их вонзаются в самое небо, то набухшее тяжелыми тучами, то голубое и легкое, как кисея. У подножья стеной стоящих гор раскинулась долина Калемар, и река, не пересекая ее нигде, пробегает мимо, облизывая на ходу скалистые берега. В долину ведут две тропинки, две белые ниточки, петляющие, как подвыпивший танцор.

Тропинки у нас узкие, да по правде говоря, ни нам самим, ни лошадям нашим, ни мулам других и не надо. Мы знаем горы как свои пять пальцев, знаем, где какой уступ, поворот или обрыв, ночью и то не ошибемся. Тропинка вьется, убегая вперед, а мы себе шагаем — только похрустывает галька — и в вёдро, и в дождь, и в ночную темень.

Одна тропинка начинается у самой реки. Выскользнув из-под скалы, она бежит вдоль песчаного уступа, осененного тенистыми могно, и прячется в темном ущелье. По этой тропинке добираются к нам чужаки, а калемарцы ходят по ней только в Уамачуко и Кахабамбу на ярмарку, — кто торговать кокой [6], а кто просто повеселиться. Ходоки мы отменные, недаром говорят, что река — наш земной бог — слепила нас из воды и глины.

Другая тропинка спускается с пуны [7] по узкой расщелине, где, поблескивая на солнце, бежит, торопится к Мараньону звонкий ручей. Нырнув под густые кущи деревьев, они расстаются — тропинка переходит в узкую улочку, затененную сливовыми деревьями, а ручей растекается по канавкам, поит наши поля и нас самих. По этой тропинке ходят индейцы, приносят нам с гор картофель, ольюко [8]и другие овощи в обмен на коку, перец, бананы и всякие фрукты, которых у нас видимо-невидимо. Здесь, в долине, индейцев доводят до слез злые москиты, а ночью под каждым гамаком им мерещатся целые выводки змей.

Манго, сливы и гуайяву [9] индейцы не едят, считая, что от них можно заболеть лихорадкой. Но все равно заболевают, хотя и не живут у нас подолгу. А потом умирают в своих жалких лачугах, дрожа как бездомные собаки, под свист злого ветра пуны. Наши края не для индейцев, почти никто из них не приживается здесь. В долине их съедает лихорадка, а нас душит безлюдие и тишина гор. Наше сердце радовать может только долина.

Как здесь хорошо! Здесь даже смерть дышит жизнью! Даже кресты на кладбище за холмом, с которого смотрит вниз своим единственным глазом белая звонница часовни, даже кресты, разомлев от зноя и неги, ни за что не хотят стоять прямо. И как заботливо прикрывают их своей сенью апельсиновые деревья, отяжелевшие от сладких, как мед, плодов. Так здесь выглядит смерть. А если случится, что кого-нибудь проглотит река, что ж поделаешь? Мы хорошо знаем, чего стоит схватка с ней, недаром у нас исстари воспевают отвагу и риск.

Жизнь всегда побеждает. Ведь человек, что река — через пучины и пороги он упрямо пробивает себе дорогу вперед.

Земля наша упивается своей щедростью и праздничной пестротой красок. Как живописно разбросаны среди сочной переливчатой зелени островки красных скал, голубой гальки, молочно-белых песков! В тени агвиатов [10] и гуайяв, апельсиновых и манговых деревьев прячутся кокосы, бананы и юкка, и легкий ветерок, напевая свои тихие песни, сдувает с цветов обильную пыльцу.

Деревья, крепко обнявшись, раскачиваются в бесконечном хороводе.

Птицы, опьяненные радостью жизни, весело щебечут в густой листве. А на горных склонах, по солнечным пастбищам бродят наши лошади и ослы, набираются сил — ведь это им носить из селенья в селенье тяжелые вьюки. Гладкие бока животных лоснятся на солнце, в их жилах играет горячая кровь. И в каждом их крике — радость и ликование.

Среди густых садов дремлют хижины, все, как одна, правильной квадратной формы, потому что основой им служат стройные стволы коричного дерева. Стены у них тростниковые, а крыши из банановых листьев. Из хижин выходят люди, кто с лопатой, кто с мотыгой, кто с топором — у каждого свои дела. А кто просто решил, пока воздух кипит от зноя, мирно подремать где-нибудь в тени мангового дерева или красавца кедра да коку пожевать.

Надо сказать, наши кедры почти не знают топора, их у нас столько, что люди из других мест только диву даются. Иногда, правда, бывает, кто-нибудь и загубит дерево, сколотит себе столик или лавку, но вообще-то мы их не трогаем — пусть прячут от солнца под своими развесистыми кронами наши хижины и пригорки, тропинки и канавки и, конечно, нас, калемарцев.

Но самое уважаемое дерево — бальсовое. На его гладкие пепельные стволы всегда большой спрос. Растет оно медленно и принадлежит тому, на чьей земле стоит. Кто станет затевать разговор из-за агвиата, апельсинового дерева или даже кедра? Никто. А вот из-за бальсового дерева — всякое бывает. Случаются даже серьезные стычки и кровопролития. К примеру, Пабло убил Мартина только за то, что тот срубил на его участке бальсовое дерево, пока никого не было дома. Вернувшись, Пабло сразу увидел, что дерева нет, разузнал, что да как, и тут же отправился к Мартину. А тот как раз стоял в дверях своей хижины.

— Кто срубил мое дерево?

Мартин прикинулся простачком:

— У тебя дерево срубили?

Пабло, подтянув ремень, как перед дракой, сказал:

— Конечно, срубили, не само же оно убежало…

А Мартин жует себе коку, будто знать ничего не знает:

— Может, и само…

Тут Пабло не стерпел, бросился на Мартина и ударил его ножом прямо в грудь, так что тот даже ахнуть не успел. И вот уже четыре года, как нет в живых Мартина.

Бальсовых деревьев становится все меньше. Их выхаживают, точно младенцев, но расти они не торопятся. А без них как бы мы перебирались через Мараньон? Бальсовые бревна связывают в плоты, и они ходят от берега к берегу, пока не сгниют, если река не покончит с ними раньше. Тысячи историй могли бы они рассказать.

Выше по течению есть долина Шикун, там очень много бальсовых деревьев. Столько, что жители этой долины продают плоты на сторону, и обычно, купив плот, мы возвращаемся домой уже по реке. Всем калемарцам не раз случалось ходить в Шикун за плотами, хотя, увы, не всем суждено было вернуться.

Бальсовый плот! Крошечный островок, брошенный в ревущие волны, в самую пасть смерти! А ведь на нем проходит вся наша жизнь, жизнь людей с берегов Мараньона, людей, которые никогда не знают, что выпадет им завтра — орел или решка.

II. РАССКАЗ СТАРОГО МАТИАСА

В конце марта вода пошла на убыль. Как-то под вечер, теперь уже безо всякого труда, мы переправили на нашу сторону незнакомого молодого человека. Одежда его — сапоги, шелковый платок, широкополая фетровая шляпа — сильно отличалась от нашей немудреной деревенской одежки. Ведь мы ходим в плетеных шляпах, ситцевых рубахах, фланелевых штанах да грубых башмаках или охотах [11], а шею повязываем простым красным платком, спасаясь от жгучих солнечных лучей. Конь у незнакомца был гнедой, крупный, но до того пугливый, что нипочем не хотел сойти на берег, пришлось тащить его на бечеве. Конская сбруя и шпоры на сапогах молодого человека были отделаны серебром. Серебро поблескивало и на рукоятке револьвера, вложенного в кобуру и засунутого за пояс, на котором красовалась огромная пряжка.