Там, вдали...

— Нет, не врет.

— Сроду не думал.

— Если б думал, не сообщил бы?

Ивлев помолчал и сказал честно:

— Нет.

Начальник кивнул головой.

— Ты сам откуда?

— Из-под Барнаула… За хранение ворованного что бывает?

— Тюрьма.

— Значит, посадят?

— А как же?

— И сколько дадут?

— Немного, наверно… Для первого раза.

«Все. В тюрьме она окончательно свихнется, — думал Петр. — Сам в яму толкнул».

— А ничего нельзя сделать?

Начальник прикурил от зажигалки.

— А что можно сделать?

— Черт возьми совсем! — Ивлев тоже достал папиросы. — Испортится она там.

— Ну… это напрасно. Ты где работаешь?

— В СМУ-5.

Помолчали. Начальник задумчиво смотрел в окно, трогал пальцами гладко выбритый подбородок.

— Знакомые есть в городе?

— Нет. А что?

— Так… — начальник поднялся. — До свиданья. Если почувствуешь, что… следят… следит кто-нибудь — сразу скажи. Могут попытаться отомстить. С женой… тут сам решай. Лучше всего бы уехать сейчас отсюда. А если захочешь найти потом — найдешь, поможем. Как считаешь?

— Никак не считаю: все из головы вылетело. Я думал, она не виновата. Нет, пока не уеду, — Ивлев встал. — До свиданья.

— Будь здоров.

Ивлев вышел из милиции… Остановился, долго соображал: что делать? Из головы все вылетело. Пусто.

«Что делать? Что делать?» — терзал он себя. Шел, как ночью: ждал, что сейчас оборвется и будет долго падать в черную какую-то, гулкую яму. «Нет Ольги. И не будет. В тюрьме». От этой мерзкой мысли хотелось завыть.

Дома в двери нашел записку:

«Не радуйся сильно, свое получишь. Скрываться бесполезно — смерть будет тяжелее».

«В смерть балуются, — равнодушно подумал Петр. — Всякая гнида хочет быть вошью».

В комнатах холодно, пусто… Петр включил свет, не раздеваясь лег на кровать лицом вниз. Подумал, что надо бы запереться, но лень было вставать. Страха не было.

«Пусть приходят. Пусть казнят».

Захотел представить человека — автора записки. Всплыло лицо, похожее на лицо Шкурупия.

«Посадить тебя, паскуда, задом в навоз и забивать осиновым колом слова твои обратно тебе в глотку. Чоб ты наелся ими досыта и никогда больше не выговорил».

Опять потянулась бесконечная ночь. Часа в два Петр встал, нашел письма к Ольге с родины, списал адрес и составил телеграмму ее отцу. Он знал только, что отец работает председателем колхоза.

«Срочно вылетайте помочь Ольге». Подпись: «Ивлев».

И стал ждать утра. Ходил по комнате, вспоминал свою жизнь. Вспомнил почему-то, как пацаном возил копны и его однажды растрепала лошадь. То ли укусил ее кто, то ли испугалась чего — черт ее знает: вырвала из его слабых ручонок повод и понесла. За ним на другой лошади летел старик стогоправ, не мог догнать взбесившуюся кобылу, кричал сзади: «Держись за гриву, Петька! Крепче держись — не отпускался!» А его тогда — он помнил — подмывала от страха мысль: «Может, лучше самому упасть, чем ждать?» Но старик кричал: «Держись, Петька! Она счас пристанет!» Действительно, кобыла скоро выдохлась и стала. Эх, старик, старик…

За окнами стало светать.

Через три дня прилетел отец Ольги.

Петр шел с работы, увидел на крыльце своего дома незнакомого пожилого человека. Он догадался, кто это.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте. Я — отец Ольги, Павел Николаевич.

— Я понял. Сейчас все расскажу, — Петр отомкнул замок, пропустил вперед Фонякина.

— Ну? — глаза Фонякина покраснели от бессонницы. — Что?

— Ольга спуталась здесь с плохими людьми… В общем, ей грозит тюрьма.

Фонякин болезненно сморщился.

— Что они делали… люди-то?

— Воровали. Ворованное хранилось у Ольги.

Левый уголок рта Фонякина нервно дергался, он прикусил папироску зубами.

— Ты — муж ее, насколько понимаю?

— Да.

Разговаривали стоя.

— Как же ты допустил?

— Я не знал ничего. Она до меня была знакома с ними.

— Сейчас где она? Сидит?

— Нет. Но я не знаю, где. Она… ушла из дома. Можно в милиции узнать.

— Пойдем в милицию.

Почти всю дорогу молчали. У самого входа Петр тронул Фонякина за руку, остановил. Сказал, глядя ему в глаза:

— Как-нибудь отведите ее от тюрьмы. Она пропадет там.

Фонякин смотрел на зятя устало и внимательно.

— Как вы жили-то с ней? Долго?

— Плохо жили.

Фонякин отвернулся. Десять лет назад он отправил дочь учиться в город, в институт. Через полтора года она сообщила, что вышла замуж. Потом написала — разошлись. Потом бросила институт, приехала домой. Пожила с год, ничего не делая, уехала снова в город. Опять вышла замуж. За какого-то талантливого ученого. И снова — не то, развод. Писала, что работает, денег не просила. Все это, вся ее скособоченная жизнь убивали его; что мог, он скрывал от людей. И вот — тюрьма. И какой-то новый ее муж перед ним…

— Телеграмму-то раньше надо было дать.

— Я не думал, что так обернется.

— Пошли. Наколбасили вы тут… черт вас возьми.

К начальнику Фонякин вошел один, Ивлев сел на диван и стал ждать.

Ждать пришлось долго.

Наконец Фонякин вышел… Увидел Ивлева, подошел, сел рядом.

— Ну?

— Плохо, — тихо сказал Фонякин.

— Я тоже зайду к нему. Подождите.

Фонякин молча кивнул. Уходя, Петр увидел, как он опять поморщился и потрогал под пиджаком левую сторону груди.

— Подожди-ка!.. Я сейчас пойду к ней, а ночевать приду к тебе, — сказал он, вставая.

— Найдете? Мой дом-то…

— Найду.

Ивлев вошел к начальнику.

— Отца ты вызвал? — спросил он сухо.

— Я.

— Для чего? Пожилого человека… Я же объяснил: сделать ничего нельзя.

— А что тут такого? Он отец.

— Он больной, из больницы раньше времени выписался.

— Я не знал этого.

— Сделать ничего нельзя. Объясни ему, а то он хлопотать кинется — совсем доконает себя. Написать сперва надо было…

Зазвонил телефон. Начальник взял трубку.

— До свиданья, — зло сказал Петр.

Начальник кивнул.

Ивлев пошел домой.

Фонякин пришел поздно. Печальный.

— Вот так, — сказал он. — Дай умыться. Упал у вас во дворе…

Ивлев налил воды в рукомойник, подал полотенце. Очень хотелось спросить об Ольге — как она? Фонякин будто подслушал его мысли.

— Что о жене-то не спросишь?

— Как она?

— Вы разошлись, оказывается?

«Уеду к чертовой матери из этого города», — решил вдруг Ивлев.

— Я думал, она еще вернется, — сказал он.

Фонякин вздохнул, промолчал.

— Ужинать будете?

— Я бы выпил сейчас от всех этих хороших дел. Можно достать?

— У меня есть.

…Сидели за столом, молчали. Выпили по рюмке — и молчали. Все было ясно.

На улице сеялся поздний осенний дождик. Уныло шуршало за окнами. Далеко-далеко свистели паровозные гудки, навевая грустные мысли.

«Уеду», — думал Петр.

— Ты здешний? — спросил Фонякин.

— Нет.

— Откуда?

— Тоже из Сибири.

— А как сюда попал?

— Служил здесь… Недалеко.

— А родители в Сибири?

— У меня нет их. Померли. Тетка там.

Фонякин еще налил по полрюмке коньяку.

— Неужели нельзя было раньше разогнать эту свору? — тихо спросил он. — Уехали бы куда-нибудь, что ли. Увез бы ее… — Фонякину было горько. И Ивлеву тоже сделалось горько, и досада взяла

— Послушалась бы она меня!

— Ты муж был! Как же ты мог допустить до этого?

— А как вы, отец, допустили? Что вы с себя-то вину сваливаете?

— Но ты же рядом был…

— Я рядом был! Полторы недели… А вы всю жизнь.

Нехорошо посмотрели друг на друга.

— Мужик называется… Муж! — сердито сказал Фонякин. — Полторы недели с тобой рядом воровали, пили, а ты глазами хлопал. Молокососы, черти.

Какая-то доля правды была в словах Фонякина; от этого стало Петру особенно обидно и горько.