Разбойник

Такое впечатление, что он разбирается в вине не хуже Санчо Пансы, чьи родители имели виноградные плантации. В вине лежит что-то сходное с правом на превосходство. Когда я пью вино, то начинаю понимать минувшие века, я говорю себе, что и тогда жизнь состояла из чистых злободневностей и желания занять в них место. Вино учит познавать состояния души. Всему придаётся значение, и, тем не менее, ничему в особенности. В вине просвечивает такт. Если ты любишь вино, то любишь и женщин, и оберегаешь их пристрастия. Отношения мужчины и женщины, будь они самые запутанные на свете, распускаются у тебя на ладони, как цветок, из бокала вина. Каждой песне, сложенной во славу вина, следует воздать честь. «Сошке это не к лицу», — было мне сказано не так давно в одном доме. С тех пор я смотрю на этот дом только издалека, с опаской и странным чувством. Сошка — так называют рядовых солдат. Выше солдата я в армии не дослужился. В эпоху всеобщей бодрости всё попадает в фокус рассмотрения, почему бы и не армейский ранг? Я совершенно не возражаю. К дому, доступ в который для сошки ограничен, прилегает сад. В нём, случалось, бывал и мой разбойник, ища отдыха от своих разбойств. Как-то раз волосы спали ему на плечи замечательными завитками, напомнив о младенце Христе во храме. Ручки отзывчивых подавальщиц скользили сквозь гущу волос. Что касается последних, то он постоянно и усердно их мыл, а они, подобно водопаду, струились в призатылочную бездну. О, это падение в ложбины священной усталости. Даже если не очень понятно, что имеется в виду, но звучит, может быть, вполне красиво. В саду разбойник жаловался на потерю жалоб, а ещё упражнялся в вежливости, состоявшей, по его мнению, в том, чтобы придавать собственному рту приятную для глаза форму. Ел он всегда с тщательно сжатыми губами. «Зубов, — говаривал он, — не должно быть видно при переработке пищи». Между тем, его со всех сторон окружали заботой, возможно, даже слишком. Но ведь это свидетельствует о любви, переизбыток добрых услуг. Его времяпровождение в саду увивали лианы, опархивали бабочковидные звуки и окручивали шаловливыми узлами шалости его любви к прекраснейшей из господских дочерей, когда-либо спрыгнувших с небес родительской заботы в публичное пространство, чтобы насквозь пронзить прелестью то или иное разбойничье сердце. Она превратила его в труп, но в труп невиданно оживлённого свойства. По вечерам, перед отходом ко сну, он вставал на колени на полу нестройно сколоченной мансарды и молился Богу за неё и себя, а по утрам осыпал её радостными благодареньями и сотней тысяч, или лучше — бессчётными комплиментами. По ночам луна становилась зрительницей его влюблённых поз. О, разреши нам, чудо из чудес, звать тебя Вандой, хотя так совпало, что так же зовут служанку, которой я, по правде сказать, уже давно не видел. Наверное, она вышла замуж. А разбойник на одном из наших променадов завёл знакомство с интернациональным юношей, имевшим изъян, а именно, помигивавшим и помаргивавшим. Изъяны так трогательны. Он спросил юношу: «Можно, я буду твоей служанкой? Мне так сильно хочется». Юноша сделал ему замечание, напомнив о необходимости оставаться в своём уме. Стоило юноше сделать шаг, как разбойник уже шагал рядом с ним, а стоило ему сесть, как и разбойник сразу садился. Этот повидавший свет юноша обладал, в придачу к очень миленькому личику, на котором поблёскивали зеленоватые глаза, короткими штанишками, обнажавшими коленки, и тут вдруг разбойная служанка возьми да поцелуй юношу в коленку. Мы склоняемся сделать заявление о том, вменяется ли ему это в вину. Я бы такого делать не стал. С двух часов пополудни до семи вечера разбойник пребывал в подданстве у чужого юноши. Люди ходили туда и сюда. Из этого не делалось никакого секрета. Медицинские сёстры, стоило им завидеть служанство и мальчишеское господство, складывали губки во всезнающую и потому простительную улыбку. А с возвращением книжки дело было так: разбойнику дала почитать книгу дама с белоснежными волосами, которая в душе чувствовала себя очень молодо. Почему мне вдруг пришёл в голову целый ворох женских пальто? Откуда они взялись? То я вижу свет прозрения, то он погасает во тьме. А тут ещё то, что разбойник время от времени казался себе чем-то вроде Фабриче дель Донго [12]. Что за глупости? Подождите-ка. Дайте подумать. Ну вот и хорошо, уже лучше. И к этой книге, которая была возвращена, к ней мы тоже при случае вернёмся. Важно то, что она задаёт нам направление, указывает дорогу. Потом разбойник проводил юношу туда, где он жил, и стал дожидаться под окнами дома в служанкоподобной преданности, пока юноша не поужинал и его японская накидка не показалась на балконе. Помимо прочего, он рассказал ему о профессии дяди. Юноша временно проживал как раз у дяди с тётей. Я хочу сказать, речь идёт о совершеннейших невинностях. Хорошо, что мы, по крайней мере, «расправились» с этой книжкой. Также и служанничанье не должно нас более так уж сильно занимать. Назовём-ка мы разбойника сыном кантонского канцлера. Он рано покинул отчий дом, промчался бегом через разные исполнения обязанностей, солидное семейное происхождение припоминал лишь смутно и с трудом, так никогда и не постиг самого себя как следует. В четыре года он уже играл сонаты по нотам под наблюдением маман. Она, должно быть, была к нему чрезвычайно добра. И по сей день он с благоговением хранит в памяти её образ. Поблизости от его детских игр и занятий плескала и журчала река всеми своими вечно зелёными и голубыми и юными и от века старческими элементами. Ах, да, а однажды он завершил вечерние блуждания в гостях у священника, сразу после того, как в прилежащей деревне на холме ему пожала руку читательница в благодарность за проявленную верность самому себе. Дочь священника предъявила ему фотографии. Жена священника, рассматривая дочь и признавшись себе в симпатии к разбойнику, которую она остро испытывала несмотря на его странноватость, размечталась о весьма содержательной идиллии. Отчего вдруг всплывают эти давно погрузившиеся в небытие обломки? Но тут возникли новые обстоятельства.

Двое братьев разбойника лежат в земле, похоронены на городских кладбищах. Разумеется, разбойника зачастую беспокоила память о них, т. е. мы не хотим сказать ничего конкретного, хотим лишь намекнуть на подчас обуревавшие его мрачные чувства. Кое-кому покажется, что мой способ изъясняться излишне сух. В этом отношении я готов подвергнуть себя всяческой критике. Наш милейший разбойничек просто от роду не предназначен, т. е. с самого отчего дома, к проявлениям слезливости. Его воспитание состояло исключительно из небольших упущений. Семья была детообильная. Наша выше упомянутая ссылка на нежность, с которой ему преподавались уроки пианино, произошла из каприза и лишена даже тени правдоподобия. В дальнейшем мы освобождаем себя от свидетельствований о его происхождении и заранее себе за такое великодушие благодарны. Женевский переулок и Португалия, как бы мне связать вместе эти две противорасположенности? Перед лицо каких невозможных затруднений я себя ставлю. Ещё никогда, за всё время писательства, я не проявлял такой отваги, такого бесстрашия. Все эти предложения, излитые на бумагу, и все неизлитые, которые ещё воспоследуют. О эти знамёна, несомые призраками мореплавателей во имя европейской жажды знания по береговой линии Португалии. Это было в пятнадцатом веке, во времена открытия морского пути в Восточную Индию. До той поры в упомянутые края приходилось перемещаться по суше с неудобствами и большой потерей времени. И тут пролёг новый путь, принёсший нашему рынку стократное обогащение. В наших мещанских домашних хозяйствах запахло корицей. Кофе постепенно завоевало нашу повсеместную любовь. Цивилизация приукрасилась тканями цивилизаций с другого полушария. Парусные суда воспарили по-над открытым морем. Естественно, что будучи человеком в сущности честным, разбойник время от времени размышлял о том, как бы ему организовать свою жизнь, т. е. как приластиться к существующему гражданскому порядку. Тем временем разбойник внёс шум с Женевского переулка в сердцевину по-вечернему концертирующего казино. К счастью, ему удалось проделать это с желаемой грацией. Его бесстыдства отчасти и действительно находили восторженный отклик. Но мы неизменно с сухостью воротим нос от его невпопадов. Можно сказать, мы крепко держим его в руках, потому что, сдаётся нам, ему это необходимо. Наверное, этому дяде из Батавии вообще не следовало никак его одарять. Чего он искал однажды днём в Аркадиях, т. е. под арками тюремной башни? А именно, в нашем городе имеются так называемые галереи, т. е. аркады или крытые пешеходные дороги. Теперь он видит, как она приближается прогулочным шагом. Кто? Ванда. На ней голубая жакетка, следом семенит дрожащая левретка с колокольчиком. Он бросается к ней, хватает за руку и выдыхает: «Повелительница». Она осведомляется, чего он от неё хочет. «Я хочу видеть вас, каждую минуту», — восклицает он с силой и одновременно со смертельной мягкостью и болью, точно в жару и бреду. «Уходите, — приказывает она, — я очень рада, что вы меня любите, но, господи, где же маман так долго?» И пугливо оглядывается по сторонам. О, когда девушки пугаются, как они хорошеют. Он прозвал её бернской девчушкой. Мы вынуждены добавить, чтобы исключить возможные недопонимания, что на протяжении четырёх месяцев он почти ежедневно ходил за ней, не решаясь начать разговор. Теперь это случилось. Он показался себе при этом настоящим португальцем, и теперь читателю станет понятно, зачем мы упомянули пурпурные знамёна. Его трепещущая душа, обузданная рамками приличия, уподобилась штилю в открытом море, и при помощи торговца коврами он отправился открывать новые континенты, выслушав из уст этого молодого человека, кто она, как зовут, кто её родители, где она живёт. Словно новая земля распростёрлась перед его глазами. Тогда он ещё не знал Эдит. Мы постепенно начинаем рассказывать по порядку. Из глубины чащоб, так сообщают газеты, вырастают перед глазами путешественников огромные строения. Так у разбойника в сердце внезапно выросло строение окрылённой внутренней жизни. Он чуть не умер от радости. Случались дни, когда он сам собой пускался в пляс. Ванда выглядела так, словно ещё ходила в школу. Каждый вечер отныне являлся он под окна дома её родичей. Время от времени он не забывал вспоминать и о Женевском переулке. А под мостом текла голубовато-зелёная река, и иногда ему казалось, что весь город занят любовью, вышедшей из глухой чащобы его характера. Один или два раза он встречал её с тросточкой в ручке. Эту ручку он изучил так, как можно себе представить, т. е. с доскональностью, граничащей с благоговением. Глаза у неё были словно два чёрных шарика. Тот левантинец, который оделил его наставлениями, отсоветовал ему о ней помышлять. Разбойник решил, что он просто завидует. Влюблённые одновременно глупы и изворотливы, однако, нам кажется, что так выражаться недопустимо. Я ограничусь следственностями, т. е. подчинюсь потоку повествования. Не раз получал он письма, в которых высоко ценившие его люди напоминали ему о необходимости и далее выполнять долг, соответственный его такому полезному общественному статусу. «Где же Ваши разбойничества, на которые некогда существовал такой спрос и которые некогда удостаивались таких блистательных почестей?» — говорилось в этих письмах. Когда он читал подобное, ему казалось, что он слышит чревовещателей, так глубоко внутри, так высоко вверху, так далеко и устранённо звучали эти голоса. Перед знакомством с Вандой он украл немало впечатлений ландшафтами. Странная это, надо сказать, профессия. Кроме того, он воровал благосклонности. Об этом ещё зайдёт речь. Один из представителей интеллектуальных и просвещённых кругов пригласил его на ужин. Подавали белую фасольку. Так, и не расточительнее, кушают члены союза по поддержанию культуры. «Мы тебя давно не видели. Где ты вечно торчишь? Ты от нас отдаляешься. Надеемся, что хотя бы не сознательно. Когда-то ты был всем нам так дорог». Так говорил член, а нечлен в ответ спросил: «Кому? Кого ты подразумеваешь под всеми нами'? Хотя, на самом деле, я уже понял. Но ведь у вас и так всё продвигается своим естественным путём, без всякого вмешательства с моей стороны. Я значу терпимость к прекрасному». С этими словами, которые почти дали повод посмеяться представителю союза по распределению бесплатной пищи для ума, разбойник распахнул полы кителя, и член увидел нечто, чего никогда не предполагал увидеть, и побледнел. С другой стороны, он нашёл эту историю занимательной. Затем член показал разбойнику, который продолжал интересоваться литературой, множество его опубликованных сочинений. Их было больше трёх сотен. «Давнее прошлое и сегодняшний день — вещи связанные, — донёс до слуха разбойник, — я прошу, в пользу моего настоящего, не преувеличивать моего прошлого. Ничего не стоящий упрёк. Всем всегда хочется попрекнуть человека, что он, мол, сдал. А ты ведь сам только что видел, что я тебе честно продемонстрировал». Член пробормотал что-то невразумительное. Зачастую нам и самим не хочется себя как следует расслышать. Они просидели вместе до полуночи. Казалось, что питающийся бобовыми честолюбец никак не мог заставить себя воспринять нечто воспринятое. Он зачитывал вслух отрывки из библии. Вопросы религии, должно быть, сильно его волновали. Но ведь маленькие дети сносят болезни без вины, и потому нам тоже следовало бы поуспокоиться, удовлетвориться и пообвыкнуть с обстоятельствами и сжиться с собой, покуда возможно. Чем руководствовался наш интеллектуал, профессиональной ли этикой, личным ли интересом, избегая признавать, что видел то, что ему показали? Не завидовал ли он исподтишка красоте судьбы разбойника? «Всюду, куда бы ни явился, ты вызываешь резонанс». Разбойник сказал: «Все люди хотят мне помочь и им жалко, что не могут». «Это потому что у тебя детское лицо». Однако, что же это предъявил члену разбойник? Мы совершенно без понятия. Для нас это загадка, но какой индейски-прекрасной казалась нашему затворнику ночь! Серебристые деревья беззвучно затянули радостную песню. Улицы походили на удлинённые пеналы. Домишки стояли как игрушечные. Тут ему повстречался молодой господин Бюргер, он возвращался от своей возлюбленной, которая его отвергла, потому что бюргерская любовь ей никак не казалась достаточно волшебной. Бюргер оставлял желать исполнений. Ему не помогали и утверждения, что он зачастую подумывал упасть к её ногам. Ногопадения куда приятнее припадателям, чем тем, к кому они припадают. У возлюбленной господина Бюргера в последнее время находились для господина Бюргера, к сожалению, одни только колкости. Их ему было от души дозволено наесться досыта. Холодный приём нельзя назвать пиром горой. Господин Бюргер дошёл до того, что склонялся к намерению целовать самые носы туфель распорядительницы его судьбы. Во всём этом и сверх того признался господин Бюргер разбойнику, который, со своей стороны, открыто признался, что полагает себя обязанным отсоветовать от мятежа. Потому что господину Бюргеру, начавшему отчаиваться от капризов повелительницы, приходил на ум как раз мятеж. «Она, несомненно, заслуживает, чтобы вы продолжали её любить, — сказал он просто и добавил. — Ведь если бы вам вздумалось изображать из себя американца, вам пришлось бы пойти на большие жертвы. Это тяжёлая задача, казаться равнодушным тому, кому на самом деле остаёшься предан. Когда она вам скажет, что вы ей прискучили, просто дайте ей это сказать. Не приписывайте себе слишком много храбрости». Господин Бюргер ни почему другому как из чистой радости жизни навлёк на себя упрёк в переходе на сторону большевизма, хотя на деле был благонадёжен, как крестьянин. Оба пожелали друг другу доброй ночи. Женщина ложечки, она же вдова, вкусила весьма трудного брака. Позволите ли дать вам в этом отчёт? На следующий вечер он устало стоял напротив дома Ванды. У неё собрались подруги. «Она развлекается», — с восхищением думал он. Девушки танцевали под музыку. Разбойник встал на цыпочки перед садовой оградой, чтобы лучше видеть. Тут же опустился полог. Он постоял ещё немного, а потом вошёл в курзал. Одной певице он как-то раз послал жемчуга. Послать что-нибудь Ванде он либо не решался, либо ему это просто не приходило в голову. Он снабдил украшение, которым воздавал честь артистической натуре, парой строк и получил ответ в благосклонном духе.