Господин Друг

— Присядьте, Аннушка, коли есть у вас время, — Ромин привстал. — А впрочем, вот что: переместимся напротив, в «Лиру». АИ — богач и меценат, он угостит нас с вами мороженым.

В «Лире», напоминавшей пакгауз, заставленный столиками, Авенир Ильич провел чуть более получаса, но этот ничтожный, в сущности, срок стал тяжким для него испытанием. Впоследствии, возвращаясь памятью к эпизодическому знакомству с грустной зеленоглазой Аннушкой, он неизменно ощущал неуходившее стыдное чувство. Будто розовый птенец, он старался пробудить в ней интерес к своей личности. Так детски хотелось ее удивить — наблюдением, живописной формулой, острым словом, малоизвестным фактом. Удивил он, прежде всего, себя. В самом деле, какое-то наваждение! И не вспомнить, когда он так напрягался, был так зависим, так несвободен! И все — впустую, все — ни к чему. Эта жалкая война за внимание была обречена изначально. Никто для нее не существовал, кроме Ромина, выдавившего из себя всего-то две-три ленивые фразочки.

Когда они попрощались с Аннушкой, Ромин сказал :

— Ты был неплох. Уровень высокой кондиции.

Он было вспыхнул, но взял себя в руки:

— Откуда она? Не москвичка, по-моему?

— Да, северянка. Теперь уж — москвичка.

— Где ты нашел ее? Не секрет?

— В заведении полунаучного типа. На выступлении в поисках заработка. Бог ты мой, трогательное видение! Нижнетагильская рябинушка. Несжатый колосок на стерне. Что значит — возраст! — он усмехнулся. — В юности любил полноватых. Чем больше женского мяса — тем лучше. Стареешь — и милей худоба. Кажется, что она беззащитней . Но это обманчивое впечатление.

— Почему ты так думаешь?

— Я это знаю. Провинциалки — особое племя. Хотя и жизнеспособных туземок в мегаполисе сегодня навалом.

«Почему ты так думаешь?» — «Я это знаю. Тебе семь лет, мне — девять», — в который раз вспомнился детский диалог. Он с усилием изобразил улыбку:

— Так поселись в глухом городке.

— Чисто московское искушение, — задумчиво протянул Ромин. — Жить в тихой слободке, ласкать девицу со сладким именем Алевтина.

— А знаешь ты, что оно означает? — спросил его Авенир Ильич. — Натирающаяся благовониями.

— Охренительно, — восхитился Ромин. — Вот почему оно так влечет. То-то я все обонял нечто знойное. Такую районную Суламифь. Теперь убедился: моя интуиция не уступает твоей эрудиции?

— Аннушка — тоже уютное имя, — негромко сказал Авенир Ильич.

— Пожалуй, — легко согласился Ромин. — Теплое камерное существо. На эту грудь тянет пристроить голову, особенно — голову скитальца. Но где малина, там и крапива. Такие создания тяжелее, нежели шапка Мономаха. Наденешь — не снимешь. В ней и войдешь в плотные слои атмосферы.

На душе было муторно и безрадостно. И чтоб скрыть это, Авенир Ильич усмехнулся. Он сказал, должно быть, жестче, чем требовалось:

— Тянет, так нечего осторожничать. Делай свое мужское дело. Тем более, все равно его сделаешь. Моралистическая рефлексия в твоем исполнении не звучит.

Ромин одобрительно бросил:

— Когда ты говоришь обо мне, в тебе сразу же появляется порох.

«Он прав. Наверняка так и есть, — признался себе Авенир Ильич. — Он мне неприятен. Противопоказан».

Он поднял глаза и встретил взгляд Ромина — изучающий, холодный, веселый.

— Вообще же, слова твои справедливы, — сказал Ромин. — Трус не играет в хоккей.

Авенир Ильич сухо заметил:

— Слова не мои. Ты цитируешь улицу.

— А кто же мы? — рассмеялся Ромин. — Мы ее дети. Улица — в нас.

Авенир Ильич колебался — стоит ли рассказать жене про этот эпизод и, тем более, про заключительный диалог. Ромин здесь представал не в лучшем свете, а его отношения с Розой Владимировной, вопреки первоначальным надеждам Авенира Ильича, не сложились. Наоборот, она все раздраженней отзывалась на роминские шутки. Реакции были преувеличенными, но дело тут было уже не в обидчивости и вовсе не в отсутствии юмора — юмора ей обычно хватало. Ее донимала все больше и больше та грубоватая напористость, которую с первого же знакомства она восприняла как бестактность. Когда несносны и вид и голос, звук голоса, его интонация, тут уж не до разумных оценок. Авениру Ильичу то и дело казалось, что он пугливо ступает по минному полю — шаг вкось — и беда! — в нередких объяснениях с Розой он укорял ее в необъективности. Но все его доводы и аргументы лишь выводили ее из себя.

— Ах, одаренный человек? — произносила она саркастически. — Да что из того, если он так бездарен во всех своих повседневных контактах? Зачем он выматерил Гуркова? (Эта фамилия принадлежала весьма влиятельному лицу.) Что он доказал этим хамством? Свою независимость? А зачем высмеивал Антонину Михайловну? Она не занимает постов. Претенциозна и надоедлива? Ах, Господи, повернись и уйди. Достойней, чем потешаться над женщиной. Да что я о них? Кого ни возьми — любого ухитрился достать. Того — языком, того — молчанием. Кому нужна твоя даровитость, если общаться с тобою — му'ка? Тут садомазохизм какой-то! Поверь, он испытывает наслаждение, восстанавливая против себя всех и вся.

Авенира Ильича удручала такая запальчивость — Роза Владимировна, вообще говоря, была женщиной сдержанной, слишком сдержанной, как ему казалось. Словам обычно предпочитала многозначительную улыбку и содержательную паузу (эпитет, также предложенный Роминым во время одного из визитов) — досадно, что она так настроена, все это осложняет жизнь.

Естественно, что он сомневался, стоит ли говорить об Аннушке, и, вместе с тем, ощущал потребность, как бы походя, рассказать о ней Розе. Больше даже о Ромине, чем о женщине.

Он сознавал, что его откровенность лишь укрепит жену в неприязни, в ее огорчительной антипатии к его другу, но сдержаться не мог. Одолевало странное чувство, смутившее его самого — вот расскажет и выдернет из души будто застрявшую в ней занозу. Объяснить себе внятно эту уверенность он не сумел и не захотел.

Роза выслушала его с интересом, постукивая костяшками пальцев по обеденному столу. Потом спросила:

— Она хороша?

Авенир Ильич осторожно сказал:

— Недурна, но чувствуется провинция…

В голосе Розы прозвучала отчетливая удовлетворенность:

— Таким и должен быть его вкус.

И почти сразу же осведомилась:

— Тебя она тоже разволновала?

— С чего это ты взяла?

— Я вижу. Бедняжка, трудно тебе дается твое товарищество. Сочувствую.

Он не успел ни возразить, ни удивиться ее догадке. С недоброй усмешкой она добавила:

— Я знала, что он собой представляет. Такой… низкопробный коллекционер.

Пока Авенир Ильич приглядывался — и критически — к отведенной им комнате, Роза Владимировна распаковала их кладь и разложила вещи. Всегда он дивился, как много тряпок она берет с собой в дорогу даже на самый короткий срок. Чтения продлятся два дня, куда ей все эти туалеты, да и кому их здесь демонстрировать?

— Я должна сполоснуться, — сказала Роза, — клюю носом, помятая физиономия.

Она стащила через голову платье и бросила его на кровать — коричневое двуспальное ложе с узкими продолговатыми валиками, схожими и цветом и формой с сильно разросшимися огурцами.

В отличие от него она издавна и в самых будничных обстоятельствах, не предшествовавших ни ночи, ни страсти, совсем не стеснялась своей наготы — как видно, верила в привлекательность и притяжение своей плоти. С халатом, на смуглом щедром плече, она, не спеша, вошла, и вскоре оттуда донесся рокот выпущенной на волю воды.

Под этот однозвучный шумок он отрешенно смотрел в окно, в который раз затевая с собою с детства привычную игру — отделяюсь от себя самого, Некто Чужой, мне незнакомый, так же стоит у подоконника в необжитой гостиничной клетке, так же поглядывает на пейзаж, небрежно, словно наспех набросанный сырой запаздывающей весной на грязноватом холсте земли, неумело, без души загрунтованном. Земля в пористых островках наста, в последней наледи у крыльца, у зябнущих голоруких яблонь.

Некто Чужой немолод, женат. Жены своей добивался он долго, она его всем взяла, с первой же встречи. Шалел от ее густого голоса, от пышных ста'тей, ленцы в движениях и острого бойкого язычка. Завоевывал ее и в супружестве, долгая, тягостная осада уже захваченной территории. Сейчас эта женщина — за стеной, стоит под душем и подставляет отцеженной прирученной струе то сильно раздавшиеся бедра, то спину, то все еще крепкие икры. Эти картинки, привычно ожившие, уже не тешат, не обжигают, страсть унялась, но нет-нет и уколет непримиренное самолюбие — так и не смог он ее добиться.