За веру отцов

И вот невеста уже стоит под балдахином и теребит бахрому на платье. А жениха все нет. Уже пропел свою песенку свадебный шут, уже музыканты сыграли приветственный марш, а жених не идет. Напрасно шамес и старосты со свечами обыскали всю синагогу, все уголки осмотрели — нет жениха! Наконец нашли: под креслом пророка Ильи спрятался. Выдал его длинный зеленый кафтан. Пришлось учителю выгонять его из-под кресла палкой: «А ну, жених, ступай под балдахин!»

Что было сил упирался мальчик новыми сапожками, не хотел вылезать из-под кресла, пока отец не вытащил его за пейсы.

А друзья смеялись над ним, и показывали язык, и уже распевали сочиненную кем-то песенку:

Как ни упирался жених, отец все-таки притащил его за ухо. А чтобы он не сбежал из-под балдахина, пришлось отцу и учителю стоять у него по сторонам и держать за полы кафтана. Тогда обратил жених свой гнев на невесту, начал толкать ее в бок, пока невеста не угостила его полученными за свои волосы коржиками. Только тогда он согласился жениться…

А пение из новой синагоги летело вдаль, через широкие украинские степи, разнося добрую весть по лесам и полям. И каждое дерево шумело, каждая былинка шелестела в теплой весенней ночи: «Синагогу построили, свадьбу сыграли. Мир и благословение!»

Глава 5

Семья

Нельзя сказать, что молодая семья, Шлойме и Двойра, слишком хорошо жила после свадьбы. И, к стыду Шлоймеле, это была больше его вина. Ему уже почти исполнилось тринадцать, дело шло к бар-мицве, [18] он ходил в хедер, изучал Гемору [19] и чувствовал себя в море Талмуда как рыба в воде. Он уже знал все законы семейной жизни, записанные в брачном договоре, все обязанности жены перед мужем и мужа перед женой. Знал даже, как дать жене развод. И все же Шлоймеле, хоть и заглянул во все закоулки обоих миров, хоть и умел выстроить Вавилонскую башню комментариев, нередко получал в хедере хорошую порку. Учитель мало считался с тем, что Шлоймеле играет важную роль мужа, главы семьи. И муж зачастую вымещал свою обиду на чепчике жены. Сидит молодая жена на пороге корчмы, играет, делает куличики, а муж подходит, срывает с нее чепчик и насыпает в него целую горсть песку:

— Вот тебе, будешь знать, как надо мной смеяться!

— Тебя за это в аду огненными прутьями высекут! — кричит жена.

— Это на тебе грех, ты стоишь с непокрытой головой.

Обиженная женушка отвечает:

Шлойме не хочет этого слышать, поворачивается к ней спиной. А жена закрывает ладошками глаза, чтобы не видеть мужа.

Все это происходит летним вечером в пятницу. Корчма полна народу, Мендл разрывается между мануфактурной лавкой и бочонками с водкой, Юхевед занята приготовлениями к субботе, а дети кричат у дверей. На крики выходит Маруся и, увидав, что Шлойме натворил с чепчиком, начинает его стыдить:

— Ах ты паршивец! Разве можно так с женой? Жену любить надо, а не сыпать ей песок на голову.

— Ха-ха, — отвечает молодой глава семьи и показывает ей язык, — ты, валаамова ослица, — не попадет твоя душа в рай, перейдет в собаку или в кошку. Ты не от праотца Яакова, ты от злодея Эсава. [20]

— Это ты от злодея Эсава, ты сам Эсав! — сердится христианка. — Что наделал, заставил жену стоять с непокрытыми волосами. Разве так можно? Поджарят тебя за это в аду, — заступается Маруся за Двойру.

Тут Шлоймеле вспоминает, что еще не получил свой положенный по пятницам кусок пирога. Он требует:

— Хватит уже! Дай лучше пирога.

— Скажи сперва благословение, тогда получишь, — отвечает казачка.

— Не твое дело! Я-то скажу. Давай сюда!

— Ты ведь злодей Эсав. А вдруг забудешь благословить Господа?

Шлоймеле ничего не остается, как принять это условие, хоть и досадно ему, что его наставляет христианка. Но пирог в руках казачки так вкусно пахнет, что у него слюнки бегут, и он произносит благословение.

За пирогом муж с женой помирились. Вскоре они уже тихо сидели на крыльце, угощая друг друга лакомыми кусочками. Но ягодным пирогом они наслаждались недолго. Из корчмы послышался голос Мендла:

— Шлойме! Шлойме!

На крыльце появилась Маруся:

— Иди, сорванец, отец зовет. Пойдешь, мужикам церковь откроешь.

Войдя в корчму, Шлойме видит: отца обступили крестьяне, и полуголый мужик — босой, в длинной рубахе, с непокрытой головой — держит на руках завернутого в тряпки ребенка и кланяется Мендлу в ноги:

— Отец родной, сжалься, дай ключ от церкви дитя покрестить. Четыре месяца ему, а еще святой водой не побрызгали. Помрет некрещеным, в ад попадет.

— А потом ваши ксендзу расскажут, что я дал ключ без выплаты. С меня кожу сдерут, было уже, когда Ефрем женился. Мало еврей страдает за свою веру, еще за чужую розги терпеть? Нет уж!

— Да чтоб мы все онемели, чтоб у нас языки отсохли, если хоть слово скажем, — просил полуголый мужик, не переставая отвешивать Мендлу поклоны. — Пожалей, отец родной, болен мальчик, помереть может. Попадет к черту в лапы, по ночам приходить будет, отца душить. Смилуйся!

— На, Шлойме, иди, открой мужикам церковь. — Мендл передал сыну ключ, висевший на гвозде вместе с ключами от подвала, где хранилась водка.

— Бог тебя не забудет, отец родной, Бог тебя вознаградит! — Крестьянин поцеловал сапог Мендла и с ребенком на руках направился вслед за Шлойме.

— Пойдем, батюшка, сделай святое дело, еврей ключи дал, — повернулся мужик к русскому попу, сидевшему на скамье у печи.

Но поп не двинулся с места. Широкой спиной подпер печь и остался сидеть, будто прирос к стене.

— Чего ждешь, батюшка? — спросил Мендл.

— Была в церкви капля святого вина, да выпили души православные. Не примет без вина Господь душу в христианскую веру, — ответил поп.

— Чего ж тебе надо?

— Поступи по-христиански, Мендель, не дай пропасть несчастной душе. Пожертвуй для церкви бутылочку вина. — Поп вытащил пустую бутыль из широкого кармана и протянул Мендлу. — Мы люди бедные, а Бог тебе заплатит.

— Что за напасть, опять он за свое! Никак от него не отделаться! Ксендз меня запорет до смерти, а у меня жена, ребенок. Не хочу я вам помогать, знать ничего не знаю. Хочешь ключ от церкви — на тебе ключ, мне он не нужен. Хочешь водки — на водки, на то и корчму держу, чтоб водку продавать. Но почему я помогать должен, зачем мне это? Ничего не знаю и знать не хочу. — Мендл наполнил бутыль и вытолкал попа на улицу.

Шлоймеле открыл попу церковь и отбежал, чтобы не коснуться стены. Он встал подальше, боясь оскверниться церковным пением. Но когда поповский бас все же настиг его на улице, он покрепче зажал уши ладонями, чтобы ничего не слышать, — а то способность учить Тору потеряешь.

Мендл, с узлом белья под мышкой, поджидал сына у дверей корчмы, и они отправились совершать омовение в честь субботы: шамес уже объявил на площади, что миква истоплена.

Домой вернулись очистившиеся, в свежих рубашках с широкими белыми воротниками, закрывавшими плечи. Корчму было не узнать, она преобразилась в тихую, спокойную обитель. Водочные бочонки накрыты, полки с тканями занавешены белыми простынями. Все чисто, убрано, готово к встрече субботы, — будто здесь никогда и не наливали водку, не вели торговлю. Семь кошерных свечей горят в огромном латунном подсвечнике, другие свечи приготовлены для благословения. Четыре халы — одна пара побольше для старшего хозяина, другая поменьше для молодого — лежат на столе с белой скатертью. Рядом два серебряных бокала.