Слово безумца в свою защиту

– Подружка, поцелуй меня.

– Подружка! – отвечает служанка робким голосом.

– Поцелуй меня, – повторяет Мария свою просьбу.

Служанка целует ее в щеку.

– Раз целовать грудь преступление, то хоть погладь меня по голове.

Служанка начинает ей чесать волосы, а Мария раскидывается на двух стульях, кладет голову на колени девушки, голос ее становится глухим, тягучим, словно она впадает в какое-то оцепенение.

Она стонет, она несчастна! Бедная Мария! И она ищет утешения вдали от меня, хотя я единственный, кто мог бы ей помочь избавиться от угрызений совести. Внезапно она выпрямляется и к чему-то прислушивается, глядя на дверь:

– Там кто-то есть!

Я убегаю. Когда же, спустя некоторое время, возвращаюсь на свой пост, то застаю Марию полуодетой. Она показывает служанке свои плечи, обращает ее внимание на красоту линий, всячески пытается привлечь ее внимание к своему голому телу. Но так как это не производит впечатлений на служанку, она продолжает свою защитительную речь:

– Он сумасшедший, тут нет сомнений, и я боюсь, что он меня отравит. У меня какие-то боли в желудке… Нет, не думаю!… Надо бежать в Финляндию, ведь верно?… Но он от этого умрет, потому что он так любит детей…

Что все это может означать? Конечно, раскаяние. Я уличил Марию в ее тайных страстях, она охвачена отвращением и ищет убежища на груди женщины. Испорченный ребенок, коварная негодяйка и прежде всего несчастное создание.

Всю ночь я не мог сомкнуть глаз, я был убит горем. В два часа ночи Мария стала кричать во сне, причем так ужасно, что, охваченный жалостью, я постучал в стенку, чтобы ее освободить от страшных видений. К слову сказать, это случалось не в первый раз.

Наутро она меня поблагодарила за то, что я ее разбудил, и тогда, исполненный к ней сочувствия, я приласкал ее и спросил, не надо ли ей в чем-то признаться… другу?

Нет! Представьте себе, ей нечего сказать!

Признайся она мне в тот момент во всем, я ее простил бы, настолько меня тронули ее угрызения совести, так я любил ее, несмотря ни на что, а быть может, именно из-за ее падения! Бедняжка! Как можно поднять руку на столь несчастное создание!

Но вместо того, чтобы спасти меня от мук сомнений, она оказала мне жестокое сопротивление, дошла до того, что начала всерьез считать меня сумасшедшим, инстинкт самосохранения помог ей создать такую легенду, которая имеет, однако, видимость реального факта, и легенда эта стала для нее в конце концов как бы щитом от угрызений совести.

Перед Новым годом мы отправились в Германию и остановились на берегу Боденского озера.

В Германии, стране солдат, где еще сохранился патриархальный уклад жизни, Мария со своими глупостями о правах женщины сразу потеряла почву под ногами. Там девушкам запрещено учиться в университете, там приданое офицерской жены хранится в военном министерстве, как неделимое имущество семьи, там все должности по закону принадлежат только мужчине как кормильцу семьи.

Мария рвалась, будто зверь, попавший в западню, и при первой попытке оговорить меня в женском обществе встретила твердый отпор. Наконец-то меня поддержала партия женщин, а моя бедная Мария осталась с носом. От постоянного общения с офицерами я собрался с мыслями и обрел мужскую повадку, поскольку был вынужден приспосабливаться к новой среде, и мало-помалу во мне вновь пробуждается самец, усыпленный десятью годами морального угнетения.

Я отказался наконец от модной лошадиной челки, вновь отрастил свою львиную гриву, мой голос, ставший глухим оттого, что я постоянно успокаивал нервную женщину, приобрел былую звонкость, ввалившиеся щеки округлились, и вся моя конституция изменилась на пороге сорока лет.

Находясь в прекрасных отношениях со всеми женщинами того дома, где мы жили, я вновь обрел привычку выражать свое мнение, а Мария, которая не пользуется симпатией этих дам, оказалась в полном одиночестве.

Тогда она начала меня бояться. И однажды утром, в первый раз за десять лет нашего брака, она пришла ко мне в спальню одетая и застала меня еще в постели. Я не вполне понял, что значило ее внезапное появление, но после бурного объяснения она выдала себя, давая понять, что ревнует меня к служанке, которая приходит сюда каждое утро, чтобы затопить печь. Вместе с тем она призналась мне, что мой новый облик и манеры кажутся ей отвратительными.

– Я ненавижу все эти проявления мужественности, и я ненавижу тебя, когда ты ходишь с таким важным видом.

Конечно, она хоть как-то любила и ласкала пажа, комнатную собачку, калеку, свое дитя, но женщина, которая хочет играть роль мужчины, не может любить мужчину в своем муже, хотя в чужих мужьях и обожает мужчину.

Ко мне тем не менее прекрасно относились все окружавшие нас женщины, и я охотно бывал в их обществе, греясь теплом, исходящим от настоящих женщин, которые внушают уважительную любовь и которым бессознательно подчиняется мужчина именно потому, что они бесконечно женственны.

Однако как раз в этот период, когда мы стали всерьез обсуждать возможность возвращения на родину, во мне вновь ожили все мои старые опасения. Поскольку мне предстояло восстановить тесные отношения со своими старыми друзьями, мне не терпелось узнать, есть ли в их числе любовники моей жены. Чтобы не иметь на этот счет никаких сомнений, я взялся за тщательное расследование прожитых лет. Уже прежде я спрашивал у своих друзей в Швеции, что они могут мне сказать о слухах, которые ходят у нас по поводу неверности Марии. Но, естественно, мне никогда не удавалось добиться от них искреннего ответа.

Все полны сочувствия к матери, но всем наплевать на то, что отец пропадет, если станет всеобщим посмешищем.

И вот тогда мне пришло в голову применить к моему случаю новую науку – психологию, сочетая ее с чтением мыслей. На наших вечерних сборищах я дал дамам все необходимые разъяснения и ввел психологические опыты в виде игры. Мария, правда, возражала, обвиняла меня в спиритизме, высмеивала как свободомыслящего, вдруг впавшего в суеверие, приводила самые неуместные доводы, лишь бы отговорить меня от этих пагубных для нее занятий.

Чтоб ее утихомирить, я сделал вид, что внял ее просьбам, но, отказавшись от публичных гипнотических сеансов, неожиданно повел на нее атаку с глазу на глаз.

Однажды вечером, когда мы сидим вдвоем в столовой друг против друга, я незаметно перевожу разговор на гимнастику, и она, увлекшись, теряет самоконтроль, то ли подчинившись моей воле, то ли по ассоциации идеи, которую я направляю, сама начинает говорить о массаже, тут же вспоминает боль, которую он может причинить, свои посещения врача-массажиста и восклицает:

– О, массаж – это очень больно! И теперь еще, стоит мне о нем подумать, я чувствую боль…

Готова! Она наклоняет голову, чтобы скрыть смертельную бледность, глаза мигают, губы шевелятся, она пытается заговорить о чем-то другом, но повисает ужасное молчание, и я стараюсь продлить его как можно дольше. К этому нас привел ход ее мыслей, который я направил своей ловкой рукой к нужной цели и из клещей которого она теперь тщетно пытается освободиться. Она у края бездны, но машина уже не может остановиться. Нечеловеческим усилием воли она заставляет себя встать с места, отрываясь от гипноза моего взгляда, и, ни слова не говоря, устремляется к двери.

Удар попал в точку!

Однако спустя несколько минут она возвращается, лицо ее выражает полную безмятежность, и под тем предлогом, что она хочет дать мне почувствовать чудодейственную силу массажа, она становится за моим стулом и начинает мне массировать голову. К несчастью, как раз напротив нас висит зеркало, я украдкой бросаю в него взгляд и успеваю за этот миг увидеть смертельно бледную маску с безумными, устремленными на меня глазами. Наши вопрошающие взгляды встречаются в зеркале.

И вдруг, против всех наших привычек, она садится ко мне на колени, обнимает меня за шею и заявляет, что смертельно хочет спать.

– В чем ты провинилась, если так льнешь ко мне? – спрашиваю я.