Столетний старец, или Два Беренгельда

И вот Жюли помчалась, словно лань, преследуемая охотниками…

Верино вновь уселся в свое кресло; через несколько минут дочь вошла к нему в комнату и принялась заботливо хлопотать по хозяйству, стараясь не упустить ни единой мелочи, способной доставить старику удовольствие. Так Марианина прощалась с отцом, а тот, не будучи в силах разгадать причину ее необычайной внимательности, изумлялся странной суетливости дочери, каждое движение которой было исполнено нежной жалости и светлой печали.

Сомнения, зародившиеся в голове Верино, страх, что Марианина обо всем догадается, сделали минуту расставания тягостной для них обоих.

— Прощай, отец!

Верино взглянул на дочь и невольно вздрогнул: ее взволнованный голос затронул самые сокровенные струны его сердца.

— Куда ты идешь, Марианина? Ты опять оставляешь меня одного.

«Увы, что-то подсказывает мне, что я расстаюсь с ним навеки!» — про себя воскликнула трепещущая Марианина, и от этой мысли слова, уже готовые вырваться наружу, замерли у нее на устах.

— Что ты сказала?

Она даже не слышала, что говорил испуганный ее отсутствующим взором отец.

— Дочь моя! Что с тобой? — переспросил Верино.

— Ничего, отец, — с отчаянием в голосе ответила она, не отрывая глаз от воображаемого предмета пристального своего внимания. — Разве ты не знаешь? Он никогда не женится на мне, и меня давно уже ждет могила… пусть! Так надо. К тому же, отец, я обещала!

Изумленный старик в молчании слушал свою дочь. Странные, пугающие предчувствия закрались в сердце бедной Марианины. Она была уверена, что идет навстречу смерти, отчего душу ее заволокло черной непроницаемой дымкой: словно туман поднялся над морем и плотной пеленой своей скрыл от людских взоров ясное небо. Она чувствовала неизбежность собственной гибели, ибо знала, что ею завладела некая сверхъестественная сила, превратившая ее свидание со старцем в естественную потребность ее организма.

Она говорила себе: «Я умру и больше никогда не увижу Беренгельда; я знаю, любимый верен мне, и я могла бы быть счастлива, но мне надо идти, спуститься в подземелье, увиденное мною…

Отец не может жить без меня; моя смерть убьет его… но мне надо спуститься в это подземелье.

Моя жизнь могла бы стать счастливой, исполненной наслаждений, роскоши, богатства, благополучия, почестей, меня окружали бы только счастливые лица, люди блистательные и необыкновенные. Но впереди я вижу лишь отверстую могилу, глубокую и безмолвную… мне надо туда идти!..»

Чтобы точнее понять всю противоречивость положения Марианины, представьте себе, что вы вместе с ней стоите на вершине высокой скалы: потеряв равновесие, девушка балансирует над бездной… толчок — и она падает. Вот она уже долетела до середины пропасти; она пытается за что-нибудь зацепиться, но все ее усилия напрасны, ей предстоит до конца испытать свою судьбу. Марианина смотрит на вершину скалы и видит растущие на ней цветы; ей надо прощаться с небом, с зеленой травкой, с жизнью; груз данного старцу слова довлеет над ней, и под его тяжестью она низвергается на дно бездны.

— Но, дочь моя, что означают твои слова?

— Прощайте, отец, прощайте…

— Возвращайся скорей, Марианина, не оставляй меня одного надолго. Обещай мне!

— Хорошо, отец, прощай. — И она со всей страстью дочерней любви поцеловала его; будь Верино менее озабочен своими мыслями, этот поцелуй наверняка раскрыл бы ему истину.

Пока Марианина собиралась, старик взглядом следил за дочерью, затем проводил ее на улицу и поднялся к себе только тогда, когда девушка окончательно скрылась из виду.

Едва она исчезла за поворотом, как жуткий страх охватил оставшегося одного отца.

Марианина идет или, скорее, волочит ноги, пытаясь противостоять чужой воле, целиком завладевшей ею; все ее ухищрения и остановки ни к чему не приводят: она уверенно выходит на нужную дорогу, ибо почему-то знает, куда ей идти; неясные воспоминания ведут ее к цели. Она смотрит на темнеющее вечернее небо, прощается с окружающей ее природой и все идет и идет, и кажется ей, что сердце ее уже мертво, а мысли ее способны только указывать ей путь.

— Нет, — уговаривает она себя, — я не хочу сдаваться без борьбы, я хочу остановиться!

Чувствуя смертельную усталость, она садится на камень: ей кажется, что она проделала неимоверно долгий путь.

Посидев немного, она встает и со словами: «Я обещала!» снова идет вперед, ропща, как могла роптать только Марианина, а именно мягко укоряя то существо, которое вело ее своей невидимой рукой.

В те времена на задворках Обсерватории находился обширный запущенный сад: когда-то там хотели возвести величественные строения.

Деревья и цветы в этом саду произрастали, как им заблагорассудится; природа, имея полную свободу и не боясь руки садовника, дала волю своей необузданной фантазии. Повсюду виднелись следы разрушений и обветшания; некогда гладко обтесанные камни теперь являли свои почерневшие и поросшие мхом бока, свидетельствовавшие о том, что роскошные сооружения, для которых они предназначались, сушествовали только в проектах архитекторов. Высокие дома, окружавшие эти руины, отбрасывали на них длинные тени и делали их еще более мрачным, ибо место это и без того заросло деревьями, чьи густые кроны, обделенные заботами садовника, переплетались и почти не пропускали света, отчего ночью в этом саду было особенно темно.

Понятно, отчего любой человек, попавший в сей безлюдный уголок, невольно испытывал леденящий душу ужас: известно, что подобное стечение обстоятельств, пусть даже вполне естественных, всегда наталкивает нас на мрачные размышления. Феномен этот не поддается объяснению; но согласитесь, если душа ваша трепещет, когда вы ночью идете по густому притихшему лесу или ступаете под своды разрушенного аббатства, где эхо вторит каждому вашему шагу, то как можно не испытывать страха при виде этих зарослей, наследников галльских лесов, вырубленных солдатами Цезаря?.. Глубокая тишина царит в заброшенном саду, почва его усеяна каменными обломками, лунный свет, падая на их причудливые грани, разбивается на тысячи мелких бликов, порождая мириады разбегающихся во все стороны юрких призраков; такое зрелище испугало бы и более закаленного человека, нежели наша нежная Марианина.

Ничто не указывало на интерес человека к этому заброшенному месту. В конце сада стояло полуразвалившееся строение; судя по двум или трем окнам, закрытым разбитыми ставнями, когда-то этот дом был обитаем. Рядом высились две обветшавшие кирпичные арки — остатки некогда выстроенного здесь портика; двери дома были распахнуты настежь, и воры и любители курьезов могли свободно зайти в него, дабы удовлетворить свое любопытство и убедиться, что здесь нет ничего заслуживающего их внимания.

В разное время проживавшие поблизости люди замечали, как из разрушенного дома выходил седовласый старик и бродил среди развалин; впрочем, это были всего лишь слухи, но с 1791 года они прекратились. Те, кому довелось побывать в этом уединенном уголке, забредали в него совершенно случайно; некую горничную, утверждавшую, что недавно ночью она видела там седовласого старика, сочли просто сумасшедшей. Убеждая всех в своей правдивости, горничная ссылалась на кучера из соседнего дома, подтвердившего истинность ее слов. Острословы же утверждали, что если парочку в неурочный час занесло в столь пустынный уголок, то уж наверняка не для того, чтобы высматривать там каких-то стариков; возможно, девице что-то померещилось, а воображение добавило недостающие подробности.

Именно к этому месту и держала свой путь Марианина. Вскоре она достигла цели; очутившись среди величественных развалин, она остановилась и медленно опустилась на камень. Если бы сейчас, ночью, кто-нибудь увидел ее, разглядел ее склоненную голову, ее недвижный взор, ее бледное, словно отражение луны, лицо, он решил бы, что встретил саму Невинность, оплакивающую земные прегрешения, перед тем как сделать последний шаг в бездну… Без сожалений покидает она земную юдоль, но последний взор ее исполнен горечи.