Леда без лебедя

Не знаю почему, в мое сердце вонзилась эта уверенность: «Она плачет». И от этой уверенности родилось яркое видение, давшее мне сознательное и глубокое ощущение. Мысли и образы, мелькавшие в моем мозгу, были бессвязны, отрывочны, бессмысленны, составлены из элементов, не соответствующих друг другу; были неуловимы, загадочны. Меня охватил страх безумия. Я спросил себя: «Сколько же времени прошло?» И заметил, что совершенно утратил чувство времени.

Звуки смолкли. Я подумал: «Служба кончилась. Анна сейчас вернется. Придет, может быть, и мать. Раймондо больше не плачет». Снова вошел в комнату, окинул ее взглядом, чтобы убедиться, не осталось ли какого-нибудь следа покушения. Подошел к колыбели не без смутного страха, что найду ребенка без движения. Он спал на спине, сжимая большие пальцы в маленьких кулачках. «Он спит! Это невероятно! Как будто ничего не случилось!» То, что я сделал, начинало принимать нереальный характер сновидения. Я ждал — и мои мысли словно куда-то провалились; в голове образовалась какая-то пустота…

Услыхав в коридоре тяжелые шаги кормилицы, я пошел ей навстречу. Матери не было с нею. Не глядя ей в лицо, я сказал:

— Он еще спит.

И быстро удалился. Спасен!

С этого момента моим умом овладело какое-то почти тупое бездействие, может быть, потому, что я был истощен, обессилен, не способен ни на какое усилие. Мое сознание утратило свою ужасающую ясность, внимание ослабело, любопытство не соответствовало важности развертывающихся событий. Действительно, с этого момента все мои воспоминания становятся какими-то смутными, неяркими, составленными из утративших четкость образов.

В этот вечер я вернулся в альков, видел Джулиану, простоял некоторое время у ее изголовья. Мне было очень трудно говорить. Я спросил ее, глядя ей в глаза:

— Ты плакала?

Она ответила:

— Нет.

Но она была печальнее прежнего. Была бледна, как ее рубашка. Я спросил ее:

— Что с тобой?

Она ответила:

— Ничего. А ты как?

— Я чувствую себя неважно. У меня так болит голова…

Неимоверная усталость овладела мной; я чувствовал тяжесть во всех членах. Положил голову на край подушки; оставался некоторое время в этой позе, подавленный неопределенным томлением. Вздрогнул, услыхав голос Джулианы, говорившей:

— Ты что-то скрываешь от меня?

— Нет, нет. Почему?

— Потому что я чувствую, что ты что-то скрываешь от меня.

— Нет, нет, ты ошибаешься.

— Ошибаюсь?..

Она замолчала. Я снова опустил голову на край подушки. Через несколько минут она вдруг сказала мне:

— Ты часто его видишь.

Я в испуге поднялся и посмотрел на нее.

— Ты нарочно ходишь смотреть на него, ходишь навещать его, — добавила она. — Я знаю. Еще и сегодня…

— Ну и что же?

— Я боюсь этого, боюсь за тебя. Я знаю тебя. Ты мучаешься, ты ходишь туда, чтобы мучить себя; ходишь, чтобы терзать свое сердце… Я знаю тебя. Я боюсь. Ты с этим не примиришься, нет, нет. Ты не примирился. Не обманывай меня, Туллио. Еще сегодня вечером, только что, ты был там…

— Откуда ты знаешь это?

— Знаю это, чувствую это.

Кровь во мне застыла:

— Ты хочешь, чтобы у матери появилось подозрение? Ты хочешь, чтобы она заметила мое отвращение?

Мы говорили вполголоса. У нее тоже был испуганный вид. А я думал: «Вот сейчас войдет моя мать с криком ужаса: Раймондо умирает!»

Вошли Мария и Наталья с мисс Эдит. И альков повеселел от их щебета. Они говорили о часовне, о яслях, о свечах, о волынках и прочих подробностях.

Я оставил Джулиану, чтобы пойти к себе в комнату под предлогом головной боли. Когда я очутился в постели, усталость почти внезапно пересилила меня. Я уснул глубоким, долгим сном.

При дневном свете я почувствовал себя спокойным, как-то странно равнодушным, как-то необъяснимо лишенным всякого любопытства. Никто не приходил прерывать мой сон; значит, ничего особенного не случилось. Вчерашние события казались мне нереальными и очень далекими. Я ощущал огромную бездну между мной и моим прежним существом, между тем, чем я был, и тем, что я представляю из себя теперь. Между прошлым и настоящим периодом моей физической жизни образовался какой-то перерыв. И я не делал никакого усилия, чтобы собраться с мыслями, чтобы постичь это странное явление. Я чувствовал отвращение ко всякой активности; старался замкнуться в этой своего рода воображаемой апатии, под которой таилось смутное развитие всех пережитых мною раньше волнений; избегал углубляться в думы, чтобы не будить того, что, казалось, умерло, что, казалось, не принадлежит более моему действительному существованию. Я походил немного на тех больных, которые, потеряв чувствительность одной половины тела, воображают, что в постели, рядом с ними, лежит труп.

В дверь постучал Федерико. Какую новость принес он мне? Его присутствие вывело меня из состояния апатии.

— Вчера вечером мы не виделись, — сказал он. — Я вернулся поздно. Как ты себя чувствуешь?

— Ни хорошо, ни плохо.

— У тебя болела вчера голова. Правда?

— Да, оттого я и лег рано.

— Ты и сейчас какой-то зеленый. О Боже мой, когда кончатся все эти несчастья? Ты нездоров, Джулиана все еще в постели, сейчас я встретил маму, совсем расстроенную, потому что Раймондо ночью кашлял!

— Кашлял?

— Да. Вероятно, он немного простудился. Мама по обыкновению преувеличивает…

— Был доктор?

— Нет еще. Но ты, кажется, относишься к этому хуже мамы.

— Знаешь, когда дело идет о детях, всякие страхи понятны. Достаточно пустяка…

Он смотрел на меня ясными, голубыми глазами, и мне было страшно и стыдно их.

Как только он вышел, я соскочил с кровати. «Стало быть, — подумал я, — это начало последствий; стало быть, нет больше сомнений. Но сколько времени он еще проживет? Возможно, что он еще не умер… Ах, нет, невозможно, чтобы он не умер. Воздух был ледяной, захватывал дыхание». И снова я увидел в своем воображении ребенка, вдыхающего этот воздух полуоткрытым ротиком, ямочку на его шее…

Доктор говорил:

— Нет повода для беспокойства. Это незначительная простуда. Легкие чистые.

Он снова наклонился над обнаженной грудью Раймондо, чтобы выслушать его.

— Абсолютно никаких хрипов. Можете убедиться в этом собственными ушами, — прибавил он, обращаясь ко мне.

Я тоже приложил ухо к хрупкой груди и почувствовал мягкую теплоту.

— Действительно…

Я взглянул на мать, в волнении стоявшую по другую сторону колыбели.

Обычных симптомов бронхита не было. Ребенок был спокоен, слегка покашливал через долгие промежутки, брал грудь так же часто, как обыкновенно, спал спокойно и ровно. Я сам, обманутый его внешним видом, начинал сомневаться: «Значит, моя попытка была тщетной. Оказывается, он не должен умереть. Какая упорная жизнь!» И прежняя злоба к нему снова поднялась во мне и еще больше обострилась. Его спокойный, цветущий вид приводил меня в отчаяние. Значит, я напрасно претерпел эти страдания, напрасно подвергался такой опасности! К моему глухому гневу примешивался какой-то суеверный страх перед изумительным упорством этой жизни: «Я думаю, что у меня не хватит мужества снова начать. Тогда что? Я стану его жертвой и не буду в состоянии убежать от него». И снова появилось передо мной извращенное видение, желчный и дикий ребенок, умный и полный злых инстинктов; снова он уставился на меня своими жесткими, серыми глазами, словно бросая мне вызов. И ужасные сцены во мраке пустынных комнат, сцены, созданные однажды моим враждебным воображением, снова представились мне, снова приобрели рельефность, движение, все признаки действительности.

День был бледный; чувствовалось, что пойдет снег. Альков Джулианы снова показался мне убежищем. Пришелец не должен был выходить из своей комнаты, не мог преследовать меня в этом убежище. И я весь отдался своей печали, не скрывая ее.

Я думал, глядя на бедную больную: