Беглянка

– Вы заходили к Сальвиати?

– Да.

– Они пришлют завтра?

– Выкройку я принес. Я вам ее покажу после ужина. Давайте посмотрим меню.

– Вы отдали распоряжение на бирже относительно мо­их суэцких акций?

– Нет. Внимание биржи в данное время поглощено це­нами на нефть. Торопиться не к чему – на рынке дела обстоят хорошо. Вот меню. Есть барабулька. Не заказать ли?

– Мне-то ее можно, а вам нельзя. Закажите лучше ризотто. Впрочем, они не умеют его готовить.

– Ничего, ничего. Гарсон! Принесите барабульку для мадам, а для меня – ризотто.

И опять долгое молчание.

– Да, кстати, я купил для вас газеты: «Коррьере делла Сьера», «Газета ди Пополо». Сейчас, надо вам сказать, об­суждается вопрос о перемещении дипломатов. Первым коз­лом отпущения будет Палеолог, как видно, не справивший­ся со своими обязанностями в Сербии. По всей вероятности, на его место назначат Лозе, а его переведут в Константи­нополь. Но, – с ехидным видом продолжал маркиз де Нор­пуа, – возглавлять такое важное посольство, – да еще если иметь в виду, что Великобритания всегда, при любых обстоятельствах, будет занимать за круглым столом первое место, – должен опытный дипломат, который умеет обхо­дить все ловушки, расставляемые нашей британской союзнице, а не новичок, который по своему простодушию сразу попадет впросак.

Язвительность, с какой маркиз де Норпуа произнес по­следние слова, объяснялась, главным образом, тем, что га­зеты вместо того, чтобы называть его имя, как это он им рекомендовал, указывали как на наиболее достойного пре­тендента на молодого полномочного министра.

Ко мне подошел официант и сказал, что меня зовет моя мать. Я пошел к ней и, извинившись перед г-жой Сазра, признался, что мне любопытно было понаблюдать за маркизой де Вильпаризи. Стоило мне произнести это имя, как г-жа Сазра побледнела и едва не лишилась чувств. Взяв себя в руки, она спросила:

– Маркиза де Вильпаризи, в девичестве мадмуазель де Буйон?

– Да.

– Нельзя ли мне только взглянуть на нее? Это мечта моей жизни.

– В таком случае не теряйте времени – она сейчас кончит ужинать, Но почему она вас так интересует?

– Да ведь маркиза де Вильпаризи, по первому му­жу – герцогиня д'Эвре, была прекрасна, как ангел, и зла, как демон. Она свела с ума моего отца, разорила его, а потом сейчас же бросила. Из-за того, что она поступила с ним, как продажная тварь, мне и моим ближайшим родст­венникам пришлось вести скромную жизнь в Комбре. Но теперь, когда моего отца нет в живых, утешением мне служит то, что он любил первую красавицу своего времени. Я никогда раньше ее не видела, и теперь мне все-таки будет приятно на нее посмотреть…

Я проводил дрожавшую от волнения г-жу Сазра в об­щую залу и показал ей маркизу де Вильпаризи.

Но, как слепые, которые смотрят не туда, куда надо, г-жа Сазра, не остановив взгляда на столике, за которым ужинала маркиза де Вильпаризи, стала искать глазами в другой стороне залы.

– Должно быть, она уже ушла – я не вижу ее там, куда вы показываете.

И она продолжала обводить взглядом ресторан в по­исках ненавистного и боготворимого видения, с давних пор жившего в ее воображении.

– Да вон же она, сидит за вторым столиком!

– Должно быть, мы с вами отсчитываем по-разному. За вторым столиком сидит со стариком маленькая гор­бунья, краснолицая, ужасная.

– Это она!

Иной раз, возвращаясь под вечер в отель, я чувствовал что незримая Альбертина заключена внутри меня, и только чистая случайность сдвигала тугую крышку, под которой таилось связанное с Альбертиной прошлое.

Но однажды вечером мне показалось, что моей любви суждено возродиться. Когда наша гондола остановилась против отеля, портье подал мне телеграмму, которую по­сыльный приносил мне уже три раза, потому что фамилия получателя была написана неправильно (несмотря на ис­кажения, допущенные итальянскими телеграфистами, я понял, что это моя фамилия), и посыльного просили точно установить, в самом ли деле телеграмма адресована мне. Придя к себе в номер, я развернул телеграмму и хотя с трудом, но все-таки разобрал: «Друг мой, вы думаете, что я умерла, но нет, простите, я полна жизни. Мне бы хоте­лось повидаться с вами, поговорить о нашей свадьбе. Когда вы вернетесь? Любящая вас Альбертина». Когда я узнал, что моя бабушка умерла, то это известие меня нисколько не огорчило. Ее смерть заставила меня страдать, как только ее оживили для меня воспоминания. Когда я свыкся с мыс­лью о смерти Альбертины, весть о том, что она жива, не обрадовала меня, как этого можно было бы ожидать. Об умершей Альбертине я думал как о живой; когда же мои мысли приняли другое направление, Альбертина физически для меня не воскресла. Осознав, что меня не обрадовало известие о том, что она жива, осознав, что я разлюбил ее, я должен был бы огорчиться больше, нежели человек, ко­торый, посмотрев на себя в зеркало после того, как он несколько месяцев пропутешествовал или проболел, замечает, что он поседел и что у него теперь другое лицо: лицо человека зрелых лет или старика. Это огорчает: значит, того человека, каким я был, молодого блондина, больше не существует, значит, теперь я – другой. Морщинистое ли­цо, седые волосы – не есть ли это такое же глубокое изменение, полное уничтожения моего «я», уничтожение того, каким был я, и возникновение нового «я» на месте прежнего?

В тот день, когда моя мать решила уехать из Венеции и наши вещи были уже отправлены в гондоле на вокзал, я прочитал в книге, куда заносились фамилии иностранцев, ожидаемых в отеле: «Баронесса Пютбю со свитой». Тотчас же ощущение наслаждения, которого наш отъезд меня ли­шал, подняло желание, жившее во мне всегда, на высоту чувства. Я попросил мать отложить отъезд на несколько дней. Тот вид, с каким она не приняла во внимание, не приняла всерьез моей просьбы, пробудил в моем и без того взвихренном внутреннем мире мое давнее сопротивление воображаемому заговору против меня моих родителей, уве­ренных, что я буду вынужден подчиниться, пробудил стремление к борьбе, которое в былые времена подстрекало меня противопоставлять свою волю тем, кого я любил боль­ше всех на свете, и заставлять их идти мне на уступки. Я сказал матери, что не поеду, но она, полагая, что лучше не подавать виду, что я говорю серьезно, даже не ответила мне. Я сказал, что сейчас она увидит, серьезно я говорю иди нет. Портье принес три письма: два – ей, одно – мне. Я положил его в бумажник вместе с другими письмами, даже не взглянув на конверт. Когда письмо ушло вместе со всеми моими вещами на вокзал, я приказал подать ста­кан напитка на террасу, против канала, и, заняв место, начал смотреть на закат, а в это время на барке, остано­вившейся против отеля, певец пел «Sole mio» [17] .