Всего лишь скрипач

У коллежского советника, бывшего некогда пассажиром Петера Вика на пути в Копенгаген, Кристиан обедал по пятницам и воскресеньям. Это был фешенебельный дом, но наиболее фешенебельным в нем был старший сын хозяев, студент, который хорошо одевался, считался поэтому красивым и завоевал уважение товарищей, устраивая пирушки. С Кристианом он никогда не разговаривал, не здоровался и не прощался. Мать восхваляла его достоинства, а служанка при этом краснела. Когда в доме бывали гости, Кристиана к обеду не приглашали: какое ему удовольствие сидеть среди незнакомых людей? Кристиан и сам понимал, что его костюм, как он его ни чистил, не сравнится с одеждой остального общества.

По вторникам и четвергам он обедал у лакея — не простого лакея, а королевского. Это было полезное знакомство, которое, как он надеялся, приведет его к счастью и славе: ведь лакей мог замолвить за него словечко у сильных мира сего. Жена лакея то и дело намекала на это. Ее муж-де свободно входит в те заветные двери, у которых всякие там коллежские советники, да и гораздо более важные особы должны скромно стоять и ждать, пока их не позовут. Она никогда не говорила, что ее муж служит в лакеях, а выражалась о его работе уклончиво-описательно.

Кристиан учил играть их маленькую дочурку; она была крещена в честь всех женщин королевской семьи: Мария-Каролина-Вильгельмина-Шарлотта-Амалия-Юлиана-Фредерике; в быту ее называли Микке — сокращение от имен Мария Фредерике.

Уютно Кристиан себя чувствовал только в своей тесной каморке, хотя с приходом зимы там стало очень холодно. Он старался экономить каждый скиллинг на торфе и дровах, и мороз разрисовал его окно большими ледяными цветами. Не каждый вечер позволял он себе и зажечь лучину, но ведь во мраке так приятно музицировать.

«К вам приходит в гости прекрасная принцесса», — говорила горничная, указывая на разрисованное ледяными узорами стекло, а хозяйка качала головой, вспоминая, как семь лет назад точно так же ледяная принцесса стояла, примерзнув к стеклу, за окном, подле которого ее муж сидел и тачал сапоги. Он еще сказал тогда: посмотри, мать, какая красивая девица манит меня… А через два месяца он лежал в гробу: это холодная принцесса — смерть — забрала его. Впрочем, Кристиану бояться нечего, ведь он еще совсем молод… И тем не менее он не мог не думать об этом, и посреди лишений настоящего и безнадежности будущего в нем просыпалась радость жизни; Кристиан брал скрипку, и нежные мелодии заставляли его забыть голод и стужу.

Нередко одинокими вечерами звуки заменяли ему вечернюю трапезу, и он играл, пока холод не сводил пальцы. В его импровизациях были душа и талант, но никто их не слышал; удача, единственная, решающая удача, не хотела так высоко подниматься по лестнице, чтобы найти талант под самой крышей.

Мендельсон-Бартольди подарил нам несколько музыкальных композиций — «Песни без слов»; каждая родственная душа сама сочинит к ним текст. Таким же образом мы можем присовокупить текст к импровизациям Кристиана: хорошо бы их слушали в палатах сильных мира сего, хорошо бы хоть раз в столетие единственный талант был спасен от нужды и лишений. О сильные мира сего! Вы понимаете ценность творений живописца и ваятеля, потому что они украшают ваши покои; но произведения поэта или музыканта для вас все еще лишь игра; богатейшие узоры на тех коврах, что не подвластны ни моли, ни времени, вам не понятны. Пройдут столетия, пока вы оцените их божественность. Пусть автор погибает — слова его будут услышаны! Ну разумеется, так же, как услышана игра Кристиана…

В доме лакея, куда ходил Кристиан, господствовала элегантность, выражавшаяся в меблировке; там была великолепная библиотека, все книги — в сафьяне и с золотым обрезом; но если снять книгу с полки и посмотреть, то это оказывался экземпляр «Журнала для народа», переплетенный таким роскошным образом.

Хозяйка дома любила читать и потому была записана в публичную библиотеку, где брала две книги за визит: леденящую душу историю о разбойниках, которую она читала днем, и любовный роман на ночь. Она участвовала также в любительском немецком театре.

Помимо всего этого хозяйка была почитательницей Кристианова таланта — у каждого художника есть, как у Гёте, своя Беттина [51], только не все они пишут; таким образом, она восхищалась им больше всех, вернее, была единственной, кто высказывал ему свое восхищение. Когда у нее бывали гости, она всегда приглашала его — разумеется, со скрипкой, — и он играл для них, а потом до поздней ночи провожал их по домам — тягостный обычай, который кое-где еще существует до сих пор. Нередко, когда Кристиан был в унынии, добрая женщина заверяла его: «О, вы счастливый человек! В этом городе есть тысяча несчастных, которым живется куда хуже».

Существует весьма характеристическое высказывание о большинстве критиков: дескать, они «пережевывают шипу, чтобы определить, не заскрипит ли где-нибудь песок на зубах». Такое пережевывание для коллежского советника стало жизненной необходимостью; но, поскольку сердце у него было в порядке, а болен желудок, он делил книги на две порции: те, которые он будет пережевывать в хорошую погоду, когда настроение у него благожелательное, и те, которыми он займется в ненастье. До оскорбительных личных выпадов он никогда не опускался. Коллежский советник портил кровь себе и другим; ему было словно невдомек, что на том свете, где всех нас будут рецензировать, исправлять наши опечатки и стилистические погрешности, мы будем стоять рядом и посмеиваться, вспоминая свою ретивость в детские годы земной жизни. Критика — мнение одного человека, часто говорящее лишь о том, стоит ли судья выше или ниже того, кого он судит.

Коллежский советник был добр к Кристиану, и юноша высоко ценил это; благодаря влиянию советника ему выпала, как говорится, честь однажды вечером играть на скрипке в антрактах любительского спектакля в театре, где советник был одним из директоров. Кристиан считал, что это будет большой и даже решающий шаг к удаче; он надеялся при этом выступлении обратить на себя внимание многих.

— Я замолвил за вас словечко перед моими коллегами, — сказал советник, — все они согласны, даже режиссер, а его мнение почти так же важно, как мнение директора.

По грязной черной лестнице они поднялись на четвертый этаж, где находился храм Талии, служители которого всячески выставляли себя напоказ. Шла репетиция, и, следовательно, все были не согласны друг с другом. Герой-любовник грозился, что немедленно уйдет, потому что ему не разрешали вставлять отсебятину в тех местах, где он забывал текст. Он был уверен, что сочиненные им слова ничуть не хуже написанных в книге и что он имеет такое же право менять текст, как и коллежский советник. Тридцатилетняя дама, которая должна была играть бабушку, не давала накладывать ей грим старухи; она жеманно говорила, что и так выглядит достаточно пожилой, хотя на самом деле так не думала. Словом, в театре царили свара и неразбериха.

Наконец наступил вечер пятницы; Кристиан получил напрокат черный фрак, и квартирная хозяйка завила ему волосы щипцами. Щеки его горели, сердце готово было выскочить из груди, когда занавес опустился и он оказался наедине с публикой, по большей части городскими мещанами.

Кристиан играл хорошо; довольные директора зазвали его за кулисы, пожимали ему руки и говорили приятные вещи. Подмастерье цирюльника, который сам подыгрывал скрипке, и организатор лотереи, бивший в литавры, прибежали из оркестровой ямы и благодарили Кристиана, превознося его флажолеты и аппликатуру.

«Я победил, — думал Кристиан. — Сегодня вечером все будут только и говорить, только и думать что обо мне». В таком же сладостном заблуждении относительно себя и своей игры находился каждый участник представления, вплоть до стражника, у которого была одна-единственная реплика: «Назад!»

Спектакль закончился поздно, в полдвенадцатого, и лишь в этом смысле о нем можно сказать, что ему суждена была долгая жизнь.