Убю король и другие произведения

Книга седьмая

ХУРМОКУМ

XXXV

О громадном корабле Игреневая-харя

Наше сито, которое должно было бы вспыхнуть в этом городе огня и незаметной гибели, будто ребячья камедь, под натяжением фаустроллева руля вздыбило выгнутый кверху нос, опровергая, таким образом, закрученный к земле жалостливый посох епископа Враля.

Непотопляемое благодаря покрытию из парафина решето вытянулось на кружеве волн, точно осетр, растянутый веером гарпунов, и под нашими прутьями заклокотала радуга из полос воздуха и воды. Фантомы полупрозрачных трупов — остатки давнишней бойни семи дней — едва заметным косяком следовали за нами под защитой ретикулярных перекладин челна.

Жаба с острова Мрака заглотнула свой солнечный ужин, и вода сделалась тьмою — иначе говоря, берега мгновенно растаяли, небеса и река слились безо всякого различия, и только челн дрожал крошечным зрачком гигантского чернильного глаза, мечась из стороны в сторону, будто привязанный к мачте воздушный шар, который мне и приказали удерживать хлопающими на манер крыльев веслами.

Свернувшись калачиком, неподвижные бочки летели вверх по течению со скоростью курьерского поезда.

И, дабы спрятаться от всех этих напастей — так в детстве мы натягиваем на голову одеяло, только бы ничего не видеть, — Фаустролль осторожно ввел челн в шестисотметровый акведук, изрыгавший в покорную реку следовавшие по его брюху-каналу баржи.

(Здесь кончается донесение Скоторыла)

Вздымавшийся сияющим нимбом в конце туннеля гигантский корабль Игреневая-харя — что означает «Конская-морда-с-пятнышками-в-форме-косы» — черным солнцем заслонял все небо, подобный зрачку, сорвавшему кожные шоры века, вторя собственным бездвижным зрачкам, зеленой краской выведенным на янтарном райке под бушпритом. Под невидимой бечевой, карнизом окаймлявшей своды туннеля, хлюпали задние копыта выстроившейся гуськом четверки зверей, которые тянули этот символ смерти, с усилием переступая на окаменевших ногтях.

Смочив слюной унизанный камнями палец, Фаустролль хладнокровно стер парафин со дна барки. К их ногам со свистом, обратным глотательному бульканью опустошаемой раковины, взметнулся целый артезианский ключ (ад в тот день находился в Артуа). Сито дернулось, словно затихающее сердце умирающего. Две последних ячеи, где вода сплела тончайшие иллюминаторы, а теперь позволила вздымавшимся снизу упругим языкам прорвать эту двойную плеву, провозгласили себя устами Фаустролля и Скоторыла. Пузырьки воздуха, колечками медного челнока оплетенные в хрустальную оправу — исторгавшийся из глубины его утробы последний вздох, — походили на всплывающие со дна серебряные монетки или подвижные гнезда паука-серебрянки. Фаустролль, решив, что Бог избрал себе иную ткань, и мокнет она теперь в крестильной воде машины, красящей совсем иное небо, нежели у Тиндаля, сложил руки подобно богомольцу или же пловцу — следуя позе каждодневного преклонения брахманов Хурмокум. Громадный корабль Игреневая-харя прошелся по ним черным утюгом, и эхо шестнадцати роговых пальцев унесшихся в плюсквамперфект лошадей, отлетев вместе с душой, плеснуло под своды тоннеля заветное ХУРМОКУМ.

Так смерть стала последним деянием доктора Фаустролля, шестидесяти трех лет от роду.

XXXVI

О единой линии всего

Чтение епископом Божьего послания

В свою рукопись — из которой Скоторыл, прерываемый однообразной многословностью павиана, разобрал только самые предварительные рассуждения — Фаустролль под напором словесной сизигии успел занести лишь малую толику открывшейся ему Красоты, мельчайшую крупицу известной ему Истины; но даже и из этой части можно было бы восстановить все богатство науки и искусства — иначе говоря, воссоздать Все; но кто знает, что же есть Все: радующий глаз кристалл с идеальными пропорциями или порожденное воображением человека выморочное чудовище (ведь и Фаустролль считал, что Вселенная есть опровержение самой себя)?

Такие думы проносились в голове водяного епископа, покуда он плавал над местом крушения механического корабля и последним пристанищем двадцати семи важнейших книг, гниющих останков Скоторыла и тела доктора Фаустролля.

Но помнил ли он, как в одной из их бесед доктор упомянул о некоем профессоре Кэйли, способном на основании одной лишь кривой длиною в два с половиной метра, прочерченной мелом на грифельной доске, детально обрисовать погоду любого дня в году и все случаи гибельных эпидемий, привести слова, которыми уговаривают покупателей все до единого торговцы кружевами в том или ином городе, и точно указать октаву и силу звука всех существующих на земле инструментов, а также описать манеру ста певцов и двухсот музыкантов со всеми возможными периодами и с любого места в зале или оркестровой яме — так, как не услышит ни одно ухо?

Тем временем обойная драпировка, подтачиваемая когтями и разъедаемая слюной воды, медленно сползала с тела Фаустролля.

Подобно музыкальной партитуре, искусство и наука до последней запятой записаны на искривленных членах перевалившего за шестой десяток мальчугана, а следовательно, могут твердить о собственном усовершенствовании бесконечно. Как профессор Кэйли укладывал все прошлое в двухмерное пространство грифельной вселенной, так же и прогресс осязаемого будущего сворачивает всякое тело в спираль. Смерть два дня хранила на своем туалетном столике явленную Господом книгу о высшей истине, прочерченной в трех (четырех, а для кого-то и в бесконечном множестве) осях пространства.

Меж тем Фаустролль с его непонятой и беззащитной душой придавал царству Божию неведомое доселе измерение.

Книга восьмая

ЭФИРНОСТЬ

XXXVII

О мерной линейке, часах и камертоне

«Мой дорогой коллега,

Как-то давно не получалось написать вам и подать весточку о себе; не думаю, впрочем, что вы сочли меня мертвым. Смерть — оправдание для бездарностей. Однако ж учтите отныне, что нахожусь я вне пределов земли. Где именно, мне и самому удалось выяснить буквально на днях. Ведь мы оба знаем: утверждать, будто знаешь что-то о предмете обсуждения, можно лишь когда способен измерить его и выразить в цифрах — единственной безусловно существующей реальности. Я, меж тем, до сих пор знал только то, что нахожусь не на земле, как знаю, что место кварца не здесь, а в стране прочности, однако принадлежит он ей в меньшей степени, нежели рубин, рубин — меньше, чем алмаз, алмаз — чем мозолистые ороговения на заду у Горбозада, а тридцать две обезьяньи складки (превосходящие по числу его же зубы, даже вместе с зубами мудрости) — нежели продукт творчества Путаницы-приживалки.

Но очутился ли я вне времени или вне пространства, нахожусь ли прежде или рядом, позже или ближе? Я пребывал в том месте, куда попадаешь, отринув путы как времени, так и пространства: вот как, милостивый государь.

Неудивительно, что, когда я лишился моих книг, челна из металлического полотна, общества Горбозада и г-на Рене-Изидора Скоторыла — судебного пристава, — чувств, земли под ногами и двух старых, как сам мир, форм мысли по Канту, меня охватил тот же страх одиночества, что и реманентную молекулу, отстоящую от прочих своих товарок на многие сантиметры в прекрасном новом вакууме гг. Тэйта и Дьюара. И ей-то, может, и ведомо, что отстоит она на эти несколько сантиметров! За надежность сантиметра — единственно верного для меня (потому что поддающегося измерению и самого такой мерою являющегося) обозначения пространства — и секунды среднего солнечного времени, по которой сверяло удары сердце моего земного тела, я продал бы и душу, несмотря на то, что она может оказаться мне полезной для изложения вам всех этих забавных подробностей.