Школьные годы Тома Брауна

Артур положил свою тонкую белую руку, на которой отчётливо проступали голубые вены, на большой коричневый от загара кулак Тома и улыбнулся, а потом опять посмотрел в окно, как будто боялся пропустить хотя бы мгновение заката. Над вершинами огромных вязов кружили грачи, стайками возвращавшиеся с вечерней кормёжки. Ветерок шелестел листьями вязов, воробьи на плюще за окном чирикали и перепархивали с места на место, ссорились и мирились; хором переговаривались молодые и старые грачи; снизу доносились весёлые крики мальчишек и негромкий перестук крикетных бит.

— Дорогой Джордж, — сказал Том, — я так рад, что меня, наконец, к тебе пустили. Я приходил много раз, но меня не пускали.

— Я знаю, Том; Мэри мне говорила, что ты приходил каждый день, и что ей даже пришлось пожаловаться Доктору. Я очень рад, что тебя не пустили, а то бы ты ещё подхватил это, да ещё сейчас, когда проходят все матчи. Я слышал, ты в школьной команде по крикету. Я так рад.

— Здорово, правда? — гордо сказал Том. — К тому же я девятый. [135] Я набрал сорок очков в последнем матче и выбил троих, поэтому оказался выше Джонса и Такера. Такер просто вне себя, он же был лучшим во втором составе!

— По-моему, ты должен быть ещё выше, — сказал Артур, который так же гордился успехами Тома в спорте, как Том его успехами в учёбе.

— Ничего, мне плевать на крикет и на всё остальное, лишь бы ты поправился, Джорди; а если бы меня к тебе пустили, со мной бы ничего не случилось — я вообще не болею. Но ты же теперь скоро выйдешь отсюда, правда? Ты не поверишь, какой порядок я поддерживал у нас в кабинете. Все твои вещи на тех же местах, где ты их оставил; и сороку я кормил в то же время, что и ты, хоть и приходилось специально ради этого уходить с площадки. Что я ни делал, никак не мог угодить на эту старую мерзавку; сначала уставится на меня одним глазом, потом другим, и начинает есть, только когда я её уже прибить готов. А если заходит Ист, ты бы видел, как она улепётывает на окно и ходит там вперевалку, хотя Гарри её теперь и пальцем не трогает.

Артур засмеялся.

— У Грэви хорошая память, она помнит осады берлоги Мартина в прежние времена.

Он остановился на мгновение, а потом продолжал:

— Ты не поверишь, как часто я думал о Мартине с тех пор, как заболел. Наверно, мыслям хочется убежать от этого куда-нибудь подальше, вот они и отправляются бродить по незнакомым местам. Я всё думал, каких он завёл себе новых животных, и в каком он восторге от того, что вокруг тысячи новых птиц, рыб и зверей.

Том почувствовал укол ревности, но мгновенно подавил его.

— Представляю его на каком-нибудь острове в Южном полушарии, со всякими там индейцами чероки, патагонцами и ещё какими-нибудь дикими неграми, — (этнология и география у Тома были далеки от совершенства, но вполне достаточны для его нужд). — Они его сделают главным знахарем и татуируют с ног до головы. Наверно, он уже сейчас весь синий от татуировки, и у него есть скво и вигвам. Он усовершенствует их бумеранги и сам научится их бросать, и уж там Доктор не будет посылать за ним Томаса и отбирать их.

Артур засмеялся, вспомнив историю с бумерангами, а потом опять стал серьёзен и сказал:

— Он обратит в христианство весь остров, я знаю.

— Да, если только не взорвёт его сначала.

— Помнишь, Том, как вы с Истом смеялись и подшучивали над ним, когда он сказал, что у грачей тоже есть что-то вроде переклички или молитвы, когда у нас звонит колокол к закрытию? Так вот, — сказал он, серьёзно глядя прямо в смеющиеся глаза Тома, — я утверждаю, что так оно и есть. Пока я здесь лежал, я наблюдал за ними каждый вечер; и знаешь, они действительно слетаются и рассаживаются по веткам как раз ко времени закрытия; и сначала просто каркают все хором, а потом замолкают, и один старый грач, а может быть, их двое или трое на разных деревьях, каркают соло, а потом они опять перепархивают с места на место и каркают вразнобой, пока не устроятся на ночлег.

— Интересно, а вдруг они и правда разговаривают, — сказал Том, глядя на грачей. — Представляю, как они ругают меня и Иста и хвалят Доктора за то, что он запретил рогатки!

— Вон, вон, смотри! — закричал Артур. — Видишь того старого грача с задранным вверх хвостом? Мартин называл его «клерком». Он не может как следует рулить в полёте. Знаешь, до чего смешно наблюдать, как он пытается сесть на дерево при сильном ветре, а его проносит мимо, и ему приходится снова и снова заходить на второй круг, пока не получится!

Начал звонить колокол к закрытию. Оба замолчали и прислушались. Этот звук напомнил Тому о лесах и речке, и ему вспомнилось множество случаев, когда ветерок доносил до него это звон издалека, и ему приходилось поспешно разбирать удочку и бежать бегом, чтобы успеть до закрытия ворот. Он вздрогнул, когда голос Артура, тихий и слабый после болезни, вернул его к действительности.

— Том, мне нужно с тобой серьёзно поговорить. Ты не рассердишься?

— Ну что ты, старина, конечно, нет. Только, может, сейчас не надо? Тебе не плохо? Ты ещё очень слаб, давай я лучше потом ещё приду.

— Нет, нет, всё в порядке. Давай лучше сейчас, если не возражаешь. Я попросил Мэри сказать Доктору, что ты у меня, так что тебе не надо идти на перекличку. А другого случая, может, и не будет, потому что я, наверно, теперь поеду домой выздоравливать и не вернусь до конца полугодия.

— Ты что, уедешь до конца полугодия? Вот жалко. До каникул целых пять недель, и впереди ещё экзамены и половина крикетных матчей. И что я буду делать столько времени один в нашем кабинете? Слушай, Артур, получается, мы с тобой увидимся больше чем через двенадцать недель. Чёрт возьми, я этого не вынесу! А кто будет заставлять меня готовиться к экзаменам? Я окажусь последним в классе, это как дважды два!

Том продолжал болтать полушутя, полусерьёзно, он хотел отвлечь Артура от его серьёзных мыслей, так как думал, что это может повредить ему. Но Артур перебил:

— Пожалуйста, перестань, Том, а то я забуду всё, что хотел сказать. Я и так ужасно боюсь, что ты рассердишься.

— Не притворяйся, малый, — сказал Том, и это старое прозвище, с которым было связано столько воспоминаний, заставило Артура улыбнуться, — ничего ты не боишься, и никогда я на тебя не сердился, кроме первого месяца после того, как нас поселили в один кабинет. Ладно, в течение четверти часа я буду совершенно серьёзен; такое со мной бывает раз в год, так что лови момент. Валяй, можешь набрасываться на меня.

— Я не собираюсь на тебя набрасываться, дорогой Том, — жалобно сказал Артур. — Вообще, это наглость с моей стороны — давать тебе советы, при том, что ты был моей опорой с первого дня в Рагби, и благодаря тебе школа стала для меня раем. Просто я вижу, что никогда это не сделаю, если не сделаю сразу, как ты говорил, когда учил меня плавать. Том, я хочу, чтобы ты перестал пользоваться шпаргалками и сборниками вулгусов.

Артур со вздохом откинулся на подушку, как будто это усилие было чрезмерным; но самое страшное было уже позади, и он смотрел прямо на Тома, который был явно растерян. Том оперся локтями о колени, взъерошил себе волосы и начал насвистывать куплет из «Билли Тэйлора»; потом с минуту помолчал. Он не был сердит, только озадачен. Наконец, он поднял голову, поймал обеспокоенный взгляд Артура и, взяв его за руку, спросил просто:

— Почему, малый?

— Потому что ты самый честный парень в Рагби, а это нечестно.

— Не вижу почему.

— Скажи, зачем тебя послали в Рагби?

— Ну, точно не знаю… Никто мне никогда не говорил. Наверно, послали потому, что всех мальчишек в Англии посылают в публичную школу.

— Но что ты сам думаешь? Что ты хочешь сделать здесь? И что ты хочешь отсюда вынести?

Том подумал с минуту.

— Я хочу быть лучшим в футболе и в крикете, и во всех остальных играх, и уметь постоять за себя против любого, хама или джентльмена. Ещё хочу перейти в шестой до того, как уйду из школы, и хочу, чтобы Доктор был мною доволен; и ещё хочу вынести отсюда ровно столько латыни и греческого, чтобы достойно выглядеть в Оксфорде. Вот, малый, я никогда раньше об этом не думал, но так я себе это представляю. Что тут нечестного? Что ты на это скажешь?