Мелкий снег (Снежный пейзаж)

— Ну, если вам так спокойнее…

На глазах у Сатико выступили слёзы. В эту минуту она благословила бы в душе любого, кто разделил бы её тревогу о сестре.

— Ну, я пойду… Право, вы не должны так волноваться.

— Спасибо вам. Будьте осторожны… — Сатико подошла к двери. — У вас есть фонарик?

— Есть.

Окубата взял с полочки свою панаму, под которой лежал фонарик и ещё что-то, что он поспешно сунул в карман. Сатико, однако, успела разглядеть, что это был фотографический аппарат. По-видимому, Окубата понял, что в такой день, как сегодня, появиться с фотоаппаратом было по крайней мере неуместно.

Проводив Окубату, Сатико некоторое время стояла в воротах, вглядываясь в темноту пустынной улицы. Потом она вернулась в гостиную и, чтобы хоть немного успокоиться, зажгла свечи и опустилась в кресло. Вошла О-Хару и робко спросила, можно ли накрывать на стол. Время ужина и в самом деле давно наступило, но Сатико не хотелось есть. Пусть Эцуко ужинает одна, ответила она. О-Хару пошла за девочкой наверх, но вскоре вернулась в гостиную: барышня тоже отказывается ужинать.

Было немного странно, что Эцуко, наверняка уже выучившая уроки, продолжает тихонько сидеть в своей комнате наверху, — обычно она сразу же спешила в гостиную. Но сегодня девочка, по-видимому, чувствовала, что лучше не докучать матери, а то, чего доброго, дело кончится нагоняем.

Сатико недолго оставалась в гостиной, ей не сиделось на месте. Она поднялась наверх и, не заглядывая к дочери, прошла, в комнату Таэко. В свете зажжённой ею свечи были хорошо видны висящие на стене фотографии. Сатико, словно заворожённая, подошла поближе и принялась их разглядывать.

Это были фотографии Таэко, сделанные в тот самый день, когда у них в доме танцевали «Дочери Осаки». Итакура без конца фотографировал её во время танца, а после концерта сделал ещё несколько снимков, для которых она специально позировала на фоне золочёной ширмы. Из множества фотографий, принесённых позже Итакурой, Таэко отобрала всего четыре и попросила их увеличить. Именно они висели теперь в рамках у неё в комнате.

Как суетился тогда Итакура со своим фотоаппаратом! С какой тщательностью продумывал освещение и всё прочие детали! Сатико была поражена, насколько точно он запомнил весь исполненный сестрою танец. Прося её принять ту или иную позу, он мог, например, сказать: «Кой-сан, помните этот фрагмент, начинающийся словами "студёное утро"?» — или: «Изобразите пожалуйста, как вы прислушиваетесь к стуку града». Несколько раз он сам подходил к ширме и показывал Таэко, какое именно движение она должна повторить.

Старания Итакуры увенчались успехом — фотографии получились великолепные. Глядя на них теперь, Сатико до мельчайших подробностей припоминала всё, что говорила и делала Таэко в тот вечер. Она словно наяву слышала её голос, видела её движения, выражение лица.

В тот вечер Таэко впервые исполняла свой «Снег» перед публикой, но как же чудесно она танцевала! И не одна только Сатико так считала — её похвалила даже требовательная Саку. Конечно, своим успехом Таэко была во многом обязана учительнице, каждый день приезжавшей ради неё в Асию. И хотя Сатико трудно было судить беспристрастно, она считала, что главная заслуга всё-таки принадлежала самой Таэко: отличаясь прирождённой гибкостью и грацией, она ещё в детстве начала заниматься танцами. В минуты волнения у Сатико всегда подступал к горлу комок. Именно с таким ощущением она глядела в тот вечер на свою танцующую сестру, и такой же комок в горле она ощутила теперь, когда рассматривала висящие на стене фотографии.

Из четырёх снимков ей особенно нравился один, на котором Таэко изображала девушку, прислушивающуюся к полночным ударам колокола: она стояла на коленях, чуть-чуть подавшись корпусом влево, руки были сложены на груди, голова слегка наклонена вбок, в ту сторону, откуда, казалось, доносился сквозь снежную пелену колокольный звон…

Эта сцена восхищала Сатико ещё в ту пору, когда Таэко только разучивала свой танец, но в день концерта она произвела на неё ещё более сильное впечатление, видимо, потому, что Таэко была в кимоно и с соответствующей причёской. Сатико и сама не могла бы объяснить, чем ей так нравится именно эта сцена. Наверное, тем, что в ней неожиданно проявились хрупкость и незащищённость, казалось бы, совсем не свойственные бойкой и самоуверенной Таэко. Сатико привыкла считать её человеком совершенно иного склада, нежели она сама и другие сёстры, — деловым, предприимчивым, способным преодолеть любые препятствия на пути к намеченной цели. Временами эти качества даже раздражали Сатико. Но фотография запечатлела Таэко совершенно иной — во всём её облике сквозила гибкость, исстари свойственная японским женщинам, и поэтому, думая о сестре, теперь, Сатико испытывала к ней непривычную, пронзительную нежность. Высокая старинная причёска и по-особому наложенная косметика придали её живому, подвижному лицу очарование, зрелости, более соответствующее её возрасту, и это тоже нравилось Сатико.

Сатико вдруг с ужасом подумала, уж не таится ли некий зловещий смысл в том, что этот прелестный снимок сделан ровно месяц назад? А это семейное фото, на котором они запечатлены вместе с Таэко?.. Неужели отныне ему суждено превратиться в скорбную реликвию? Сатико помнила, как расчувствовалась тогда, глядя на Таэко в свадебном кимоно старшей сестры, и как смутилась из-за своих непрошеных слёз. В ту минуту ей представился день, когда Таэко будет блистать в этом наряде, но уже в качестве невесты. Неужели этот день теперь уже не наступит? Неужели она так и не увидит сестру в свадебном уборе? Сатико сделалось страшно. Не в силах больше смотреть на фотографию, она поспешно перевела взгляд на полочку в нише, где стояла одна из последних работ Таэко — фигурка девушки с дощечкой для игры в волан.

Года два или три назад, когда в осакском театре Кабуки выступал знаменитый Кикугоро Шестой, [67] Таэко несколько раз ходила на его спектакли, и, как видно, искусство великого мастера поразило её воображение, В лице куклы, правда, не ощущалось заметного сходства с Кикугоро, но зато поза очень точно передавала одно из характерных движений актёра. И впрямь, до чего же талантливая у неё сестра, подумала Сатико.

Детские годы Таэко прошли не в такой безоблачной атмосфере, как у остальных сестер. Видимо, именно поэтому у неё выработался более трезвый и практичный взгляд на жизнь, нежели у них, и она могла позволить себе обходиться с Сатико и Юкико так, будто была намного их старше. Сатико с горечью подумала, что в заботах об устройстве судьбы Юкико нередко забывала о Кой-сан. Впредь она не допустит этого и отныне будет делить свою любовь между ними поровну. Кой-сан не имеет права погибнуть!.. Если всё кончится благополучно, решила Сатико, она непременно уговорит мужа отпустить Таэко за границу и позволить ей выйти замуж за Окубату, если она того пожелает…

Солнце давно зашло. За окнами разливалась тьма, совсем непроглядная оттого, что уличные фонари не горели. Откуда-то издалека доносилось кваканье лягушек. На соседнем участке вдруг вспыхнул огонёк — это у Штольцев зажгли в столовой свечу.

Сатико вышла, на веранду. Отсюда ей был слышен раскатистый бас г-на Штольца, которому вторили голоса Петера и Роземари.

Как видно, собравшись за столом, они наперебой рассказывали г-же Штольц о своих сегодняшних приключениях. Эта картина семейного счастья, так живо представившаяся её воображению при виде мигающего огонька свечи, повергла Сатико в ещё большее, отчаяние. Но тут она вдруг услышала, как Джонни выскочил из дома и помчался к воротах.

— Встречайте гостей! — донёсся вслед за тем бодрый голос Сёкити.

— Мамочка! — громко крикнула из соседней комнаты Эцуко.

— Неужели вернулись?.. — вырвалось у Сатико.

В следующий миг они с дочерью уже сбегали по лестнице вниз.

В прихожей было темно, и Сатико не могла ничего толком разглядеть.

— Вот и мы, — услышала она голос Тэйноскэ.