Возвращение в Брайдсхед

Ну вот я и вернулся, — думал я, — из своих джунглей, от своих руин. Вернулся сюда, где богатство успело лишиться великолепия и сила — достоинства. Quomodo sedet sola civitas (я уже слышал этот великий плач, о котором когда-то в парадной гостиной Марчмейн-хауса говорила мне Корделия, слышал примерно год назад в Гватемале в исполнении негритянской капеллы).

Подошел стюард.

— Не угодно ли чего-нибудь, сэр?

— Виски с содовой без льда.

— Прошу прощения, сэр, у нас вся содовая вода со льдом.

— А простая вода тоже?

— О да, сэр, тоже.

— Ну ладно, неважно.

Озадаченный, он засеменил прочь, неслышно ступая в неумолчном гуле.

— Чарльз.

Я оглянулся.

В одном из мягких кубов, обтянутых промокательной бумагой, сидела Джулия, тихо сложив на коленях руки, — я прошел мимо, даже не заметив ее.

— Я знала, что вы здесь. Мне звонила Селия. Как хорошо.

— Что вы тут делаете?

Она скупым красноречивым жестом развела на коленях ладони.

— Жду. Моя горничная распаковывает вещи. Она постоянно чем-нибудь недовольна с тех пор, как мы выехали из Англии. Сейчас ей не нравится моя каюта. Почему, сама не знаю. Мне кажется, там очень мило.

Вернулся стюард с виски и двумя кувшинчиками — в одном была вода со льда, в другом кипяток; я смешал их до нужной температуры. Он посмотрел, как я это делаю, и сказал:

— Теперь буду знать, как вы любите, сэр.

У большинства пассажиров были какие-нибудь причуды; ему платили жалованье за то, чтобы он им угождал. Джулия заказала чашку горячего шоколада. Я сел в соседний куб.

— Я теперь совсем не вижу вас, — сказала она. — Я, кажется, не вижу никого из тех, кого люблю. Почему, сама не знаю.

Но говорила она так, как будто со времени нашей последней встречи прошли недели, а не годы; как будто к тому же перед тем нас с ней связывала близкая дружба. Это было прямо противоположно тому, что происходит обычно при подобных встречах — когда оказывается, что время успело возвести собственную оборонительную линию, замаскировало уязвимые места и заминировало всё промежуточное пространство, кроме двух-трех самых проторенных проходов, так что, как правило, мы только и можем что делать друг другу знаки через ряды проволочного заграждения. А тут мы с ней, никогда прежде не бывшие друзьями, встретились так, как будто между нами не прерывалась многолетняя дружба.

— Что вы делали в Америке?

Она медленно подняла на меня от чашки с шоколадом свои прекрасные серьезные глаза и ответила:

— А вы не знаете? Я вам расскажу когда-нибудь. Понимаете, я оказалась в дураках. Вообразила, что люблю одного человека, а вышло всё совсем не так.

Память моя перелетела на десять лет назад, в тот вечер в Брайдсхеде, когда это прелестное тонконогое девятнадцатилетнее существо, словно получившее разрешение на час спуститься из детской и оскорбленное недостатком внимания взрослых, сказало с вызовом: «Я, например, тоже причиняю семье беспокойство»; и я тогда еще подумал, хотя и сам, как мне теперь казалось, едва вылез из коротеньких штанишек: «До чего эти молоденькие девушки важничают своими романами».

Теперь всё было иначе; в том, как она это сказала, было только смирение и дружеская откровенность.

Мне захотелось ответить ей доверием на доверие, показать, что я принимаю ее дружбу, но в моей ровной, многотрудной жизни последних лет не было ничего, чем бы я мог с нею поделиться. Вместо этого я стал рассказывать о том, как жил в джунглях, о забавных типах, которые мне встречались, и о местах, которые я посетил, но в этой новой атмосфере старой дружбы рассказ мой прозвучал неуместно, быстро иссяк и оборвался.

— Я очень хочу увидеть картины, — сказала она.

— Селия предложила, чтобы я распаковал несколько и развесил по стенам каюты к приходу гостей. Я не мог.

— Ну да… а Селия по-прежнему очаровательна? Я всегда считала ее самой хорошенькой из всех наших сверстниц.

— Она не изменилась.

— Зато вы изменились, Чарльз. Такой тощий и хмурый; совсем не похожи на того милого мальчика, которого Себастьян привез с собой когда-то в Брайдсхед. И как-то тверже стали.

— А вы мягче.

— Да, наверно… И я теперь стала терпеливее.

Ей не было еще и тридцати, она только приближалась к зениту своей прелести, с лихвой исполнив всё, что обещала когда-то ее расцветающая красота. Модная тонконогость отошла в прошлое; голова, которую я привык относить к итальянскому Кватроченто, казавшаяся раньше словно чужой на ее угловатых плечах, стала теперь органичной частью ее облика, утратив свое флорентийское своеобразие и связь с живописью и искусством, так что бесполезно было бы пытаться расчленить и перечислить по пунктам особенности ее красоты, которая была ее сущностью и поддавалась познанию только в ней самой, с ее согласия, через любовь, которую я должен был вскоре к ней ощутить.

Время произвело в ней и еще одну перемену — не для нее была теперь самодовольная, лукавая улыбка Джоконды; годы, несшие не только «звон лютни и кифары», придали ее чертам выражение грусти. Она словно говорила: «Взгляните на меня. Я сделала что могла. Я красива необыкновенной, особенной красотой. Я создана для восторгов. Но что причитается мне самой? Что будет моей наградой?»

Этого в ней не было десять лет назад, и это, в сущности, и было ее наградой — магическая, неизбывная грусть, говорящая прямо сердцу и рождающая в нем немоту; венец ее красоты.

— И грустнее, — сказал я.

— О да, гораздо грустнее.

Когда спустя два часа я вернулся в каюту, моя жена была охвачена кипучей деятельностью.

— Пришлось обо всем позаботиться самой. Как, по-твоему, неплохо?

Нам дали, без приплаты, большой номер-люкс, который из-за его грандиозных размеров почти никогда никто не брал, кроме директоров пароходной компании, так что помощник капитана каждый рейс мог селить там кого-нибудь по своему усмотрению, кого желал особо почтить. (Моя жена обладала специальным талантом завоевывать такие почести: сначала ошеломляла бедные души своим шиком и моей известностью, а потом, утвердившись на недосягаемой высоте, сразу же переходила на почти заискивающее дружелюбие.) В знак благодарности помощник капитана был включен в число приглашенных, а он в знак благодарности со своей стороны прислал ей ледяного лебедя в натуральную величину, изнутри заполненного черной икрой. Этот роскошный хладный дар возвышался теперь на столе посреди комнаты и медленно таял, роняя с клюва каплю за каплей на серебряное блюдо. Поднесенные ей утром букеты по возможности скрывали стенные панели (ибо эта каюта была точь-в-точь недавно покинутый мною безобразный салон в миниатюре).

— Скорее иди переодеваться. Где ты был всё это время?

— Разговаривал с Джулией Моттрем. 

— Ты с ней знаком? Ах да, вы ведь дружили с ее алкоголиком-братом. Боже, как она была ослепительна!

— Она тоже очень высокого мнения о твоей внешности.

— У нее был роман с Боем.

— Не может быть.

— Он так говорил.

— А ты подумала, — спросил я, — как твои гости будут грызть эту икру?

— Знаю. Ледяная, как камень. Но ведь есть всё остальное, — она открыла блюда со всевозможными глазированными лакомствами. — И потом, гости обычно как-то умудряются всё съесть. Помнишь, мы один раз ели креветок ножом для разрезания бумаги?

— Разве?

— Милый, это было в тот вечер, когда ты поставил вопрос ребром.

— Мне помнится, что вопрос ребром поставила ты.

— Ну хорошо, в тот вечер, когда мы обручились. Ты не сказал, как тебе нравятся мои приготовления.

Приготовления, помимо лебедя и цветов, состояли из одного стюарда, уже задвинутого в угол импровизированной винной стойкой, и другого стюарда, с подносом, пользовавшего относительной свободой передвижения.

— Мечта киногероя, — сказал я.

— Кстати о киногероях, — отозвалась моя жена, — именно об этом мне нужно с тобой поговорить.

Она прошла вслед за мной в мою каюту и говорила со мной, пока я переодевался. Ей пришло в голову, что при моем интересе к архитектуре мое истинное призвание — создавать декорации для фильмов, и она пригласила сегодня двух голливудских магнатов, дабы расположить их в мою пользу.