Книга о Боге

— Ну конечно знаем. Мы живем благодаря силе этой Великой Природы.

— Прекрасно. Раз так, то вот что я вам скажу: в последние несколько лет вы, возможно жалея меня, часто беседовали со мной, и не только беседовали — к примеру, ты попросила завирушек уронить здесь помет с семенами сурепки, чтобы я мог любоваться цветами, а слива произвольно оттягивала время цветения, столь для нее важное. Таким образом вы проявляли неблагодарность по отношению к Великой Природе, шли против ее воли. И может быть, вы сами того не замечаете, но Великая Природа разгневалась и едва не погубила вас.

— Не пугайте меня, сэнсэй.

— Я и не думаю тебя пугать. Посмотри на эти три розовых куста, которые должны цвести круглый год. Больше двадцати лет они действительно цвели круглый год, но уже прошлым летом цветов на них заметно поуменьшилось, а в этом году кусты и вовсе зачахли, сейчас весна, а на них ни одного бутона, да и вообще они того и гляди засохнут. А ты сама? Ведь за последние три-четыре года ты ни разу не порадовала нас своими изысканными белыми цветами, только все тянешься вверх, разве не так? Садовник, который ежегодно осматривает тебя, прошлой осенью был очень обеспокоен твоим состоянием, он сказал, что ты можешь упасть во время урагана или засохнуть. И все это потому, что вы навлекли на себя гнев Великой Природы.

— Не говорите так, это слишком грустно.

— Ты должна выслушать меня до конца. Силу Великой Природы люди называют Богом. Сто дней я трудился над своей книгой, и все это время Бог побуждал меня к духовному совершенствованию, желая, чтобы я прозрел. В результате я понял, что должен, очистив душу от эгоизма и высокомерия, смиренно и неукоснительно выполнять свой человеческий долг. А потому я больше не стану разговаривать с вами, и вы тоже не должны заговаривать со мной.

— Значит, сэнсэй, вы хотите нас бросить?

— Вовсе нет, я делаю это ради вашего же блага. Я хочу, чтобы и вы, точно так же как это буду делать я, следовали воле Великой Природы и выполняли свое предназначение. Понятно? Тогда передай мои слова всем в саду.

Сказав так, я тут же вернулся в свой кабинет на втором этаже и, почувствовав, что очень устал, лег, но заснуть не мог, мне невольно вспоминался тот день, когда магнолия впервые украсилась огромными белыми и такими изысканными цветами.

Когда я, много лет тому назад, сообщил художнику Коно, что посадил в саду магнолию, его жена на следующий же день пришла на нее посмотреть. Тогда магнолия была еще слишком мала, чтобы цвести, она напоминала крепкого, подающего большие надежды подростка. Жена художника долго стояла рядом с деревом, приложив ладони к стволу, и никак не могла наглядеться. «Когда магнолия зацветет, я хотела бы прийти полюбоваться цветами вместе с мужем» — сказала она, и я пообещал, что, когда это произойдет, я приглашу их к нам поужинать.

Магнолию посадили на том месте, где когда-то был кабинет, возможно, пепел от сгоревшей библиотеки стал для нее хорошей подкормкой, во всяком случае росла она очень быстро, так что даже садовник удивлялся, и скоро, распростерши свои крепкие руки-ветки над остальными деревьями, стала смотреть на них свысока, явно ощущая себя старейшиной сада. Вот только желанных цветов все не было. Между тем я бросил писать романы, для которых требовались иллюстрации, и, пересмотрев свои творческие принципы, задумал совершенно иное произведение. По этой причине мы с художником встречались крайне редко, и я успел забыть о тех белых цветах.

Но вот однажды — не помню, в каком это было году, — в конце мая я внезапно обнаружил, что над ярко-зелеными листьями горделиво белеют крупные цветы, и громко закричал, приглашая жену спуститься в сад. Жена тоже обрадовалась и сказала, что надо немедленно пригласить художника с женой, ведь жизнь цветов так коротка. Она тут же позвонила госпоже Коно, но почти сразу же передала трубку мне, сказав, что ничего не может понять. Взяв трубку, я услышал дрожащий старческий голос:

— Это вы, сэнсэй? Знаете, с меня взяли слово ни с кем об этом не говорить, но вам я все-таки скажу… Дело в том, что госпожа скончалась несколько месяцев тому назад, просто мы никому об этом не сообщали… Хозяин? Да, он сейчас дома, но отдыхает… Я, конечно, могу позвать его к телефону, но вы должны пообещать, что не скажете ни слова о госпоже, иначе я не стану передавать ему трубку. Уж простите, но я и в самом деле не могу…

После такого вступления женщина переключила телефон на комнату художника, и я сказал самым беззаботным тоном:

— Представляешь, наша магнолия наконец расцвела! Так что мы тебя ждем. Прислать за тобой кого-нибудь? Когда тебе удобнее прийти?

— Неужели расцвела? Вот здорово! С удовольствием бы на нее взглянул. Но, к сожалению, я не очень хорошо себя чувствую, может, отложим до следующего года? Уж если она цветет в этом году, то наверняка будет цвести и в следующем.

— Ладно, тогда я пришлю тебе цветы. Попрошу молодого садовника их срезать. Очень уж высоко они цветут, мне самому не справиться… Ведь я посадил эту магнолию ради тебя, хотел порадовать тебя цветами. Я пришлю цветы сегодня вечером или, самое позднее, завтра утром.

— Спасибо… Да-а, жена тоже будет рада.

И он повесил трубку. На следующее утро я отправил к нему садовника с двумя цветками; вернувшись, тот сообщил, что художник очень обрадовался и благодарит, но сам к нему не вышел.

На следующий год магнолия опять расцвела, и на этот раз я сам позвонил художнику. Мне ответил все тот же старческий голос, звучал он очень грустно.

— Господин Коно скончался около месяца тому назад. Я понимаю ваше удивление. Но перед смертью он пожелал, чтобы мы никого не извещали и чтобы в газетах не было некрологов. Он сказал, что это, конечно, эгоистично с его стороны, но таково его последнее желание, и просил, чтобы я извинилась перед всеми.

Я просто не мог этому поверить.

— А его дочь? — спросил я. — Она не могла бы подойти к телефону?

Мне ответили, что барышня еще не вернулась из-за границы, и повесили трубку…

Вспоминая об этом, я ощутил внезапный приступ жалости: ну почему эти двое должны были так рано умереть, ведь оба они гораздо — больше чем на десять лет — моложе меня? Когда художник жил в Париже, у него было много друзей среди французской интеллигенции, на него возлагали большие надежды, его хвалили, считая преемником Фудзиты [36]. И он, и его жена выросли в благополучных преуспевающих семьях, получили прекрасное образование, познакомились и поженились в Париже, но, после того как началась Вторая мировая война, вынуждены были вернуться в Японию. Если бы им было даровано еще несколько лет жизни после того, как остались позади тяжелые годы войны и послевоенной разрухи, они, будучи достаточно обеспеченными людьми, смогли бы снова уехать во Францию, Коно, как некогда Фудзита, полностью сосредоточился бы на живописи и оба жили бы еще долго! Какая печальная судьба! Да, как это ни прискорбно, оба они тоже стали жертвами войны. К тому же Коно, наверное потому, что умер в такое неблагоприятное время, не удостоился даже посмертной выставки, да и имени его уже никто не помнит…

Тогда я впервые подумал о том, что хорошо бы разыскать сохранившиеся работы Коно и устроить его выставку. Если собрать и выставить хотя бы некоторые его картины, вызывавшие восхищение французов своим тонким колоритом, это могло бы доставить радость многим людям, чьи сердца очерствели за военные годы. Но, с другой стороны, оба ведь ушли из мира, заранее позаботившись о том, чтобы об этом никто не узнал, поэтому такая выставка вряд ли сможет успокоить их души…

Серьезно задуматься обо всем этом меня тоже заставила радость освобождения от трудоемкой работы, во всяком случае так я считал тогда, еще не понимая, что именно стодневное подвижничество научило меня смирению, пробудило во мне способность думать о других.

Так или иначе, отправив рукопись в издательство, я принялся просматривать и разбирать скопившиеся в моем кабинете журналы и книги. Эта работа заняла неожиданно много времени, ибо я не столько просматривал, сколько читал — слишком многое невольно привлекало мое внимание. К тому же за эти полгода накопилось много писем, которые я откладывал до окончания работы над рукописью. Решив, что настала пора на них ответить, я взялся их перечитывать, начав с самых важных, и это тоже оказалось тяжким трудом, к тому же я понял, что ответить на все не смогу, у меня просто не хватит сил — ни душевных, ни физических. В конце концов я решил, что, раз уж мне суждено было задержаться в этом мире, я смогу порадовать своих корреспондентов как-нибудь в другое время, и про себя попросил у них прощения…