Тяжелый дивизион

— Да что ты? А кто сидел?

— Ефимов, разведчик.

— Ну, и ему ничего?..

— Рикошетом пошла. Упал только. А как тебя не было, мне пуля на наблюдательном между ног прошла. Чтоб я издох! А ты скажи, почему одна пуля сухо щелкает, а другая как будто подпрыгнет и еще раз ударит?

— Да, я и сам слышал. Это, говорят, разрывные.

— Почему разрывные?

— А она вот в тело войдет, а там и разорвется. Кость, мясо — все разворотит. У нас таких нет. Это варварство.

— А! Я видел на перевязочном. Руку всю разнесло. Да, — прибавил он задумчиво, — до чего немец додумался.

— А это несложно — надрезать головку пули, вот она и будет как разрывная. Такими пулями бьют в Африке больших животных: слонов, бегемотов. А на войне это зря, только лишние мученья…

— Ну, брат, и нашенская, если куда надо даст — не порадует. А правда, говорят, храбрей русского солдата нет? Только измена у нас, и пушек нет.

— А ты сам как думаешь?

— Действительно, говорят, которые в Галиции были, здорово австрияков перли. А артиллерия наша день и ночь долбила, как теперь герман. Ну, теперь с им не совладать… А скажи, что француз делает?

— Стоят на месте. В землю закопались.

— А много его?

— Много. Вот еще и англичане целую армию формируют. На следующий год будет три миллиона.

— На следующий год? — тревогой прозвучал голос Багинского, и болтавшиеся на весу сапоги выразительно качнулись.

— Значит, француз закопался. Англичане готовятся… А у нас… земли да народу хватит. Чудно что-то.

«И этот, — подумал Андрей. — Все ждут конца».

Легкая немецкая батарея стала щелкать по ближним перелескам.

Но так зелено и ясно было кругом, так плавно, колыбельно покачивалось под ними живое сиденье, что никак нельзя было представить какую-то пушку, которая пошлет сюда, в эту вершину-гнездо, смерть, и куски железа, встретив на своем пути мягкое человечье тело, оборвут его сложную деятельность, погасят глаза, которые способны вместить в себя все эти перелески, мост, струи воды, и белую колокольню, и безлюдные мирные лужайки, и поля…

Шрапнель разорвалась над передним леском.

— Как бы нас не пощупал, — сказал Андрей, силясь не говорить об этом… и не договорил…

Руки сами отпустили ветки, и ноги бешено залетели над головой, и вот Андрей катится с этажа на этаж, с одного зеленого висячего ковра на следующий, более широкий, и дальше, дальше… Больно хлещут ветви по лицу и рвут кожу на руках, липкие, крепкие, как проволока. Бьют по мышцам и костям сучья.

На ходу слышал звук, не то удар, не то стон согнувшейся от удара сосны…

Тяжело, мешком упал Андрей на желтый крупный песок, и песчинки наполнили ему рот, нос, забрались глубоко под ноги, в сапоги, за рубашку.

Лес пружинистой колючей хвои и мягкая россыпь песка смягчили падение.

Багинский спешит, скользит по стволу, по ветвям. У нижних ветвей не удержался, упал на песок на руки и на ноги — шашка путается в ногах, — поднялся, подполз к Андрею.

— Ты что, живой?

Андрей, справившись с дыханием, которое остановилось от падения, шепчет:

— Не знаю… кажется, цел…

Поднимается с помощью Багинского и осторожно делает несколько шагов.

— Ну, все ладно! — обрадовался Багинский. — А как ты катился! — Теперь, когда страх прошел, он со смехом вспомнил, как мелькнули перед ним Андреевы подошвы и сам он большой белкой пошел прыгать с ветки на ветку.

— Я думал, ты глаза себе выколешь. Это шрапнелью хватило. Хорошо, над самой головой шарахнула. Если бы немного впереди, обоих бы за деревянным крестом послала.

— Ну что ж, хорошо, что над головой, — сказал радостно Андрей и посмотрел в ясное, светлое небо.

Он совершенно не умел переживать опасности и неприятности, которые уже были позади…

XX. В лесах

Прошло несколько дней, а части больше не отступали. Иногда на фронте часами длилась ружейная перестрелка, но когда все затихало, леса, перелески, затаившие в себе вооруженных людей, по-прежнему казались мирными зеленями, развернутыми под мирным небом, по которому, не подымаясь больше к зениту, бродит налитое нежарким сентябрьским пламенем солнце или бледная белорусская луна.

Офицеры и солдаты оживленно обсуждали: остановилась ли русская армия надолго, почувствовав прилив свежих сил, или же это немцы, далеко отошедшие от железных дорог, выдохлись и теперь подтягивают, налаживают тылы.

К востоку от Буга русские уже ничего не жгли, не разрушали, кроме железнодорожных и шоссейных мостов. Пеплом и копотью рассыпались над Польшей, растаяли космы дымовых завес, и в воздухе Полесья перестало тянуть гарью.

Исчезли и вереницы беженцев. Фронт опять протянулся широкой полосой солдатского царства.

Здесь край был беднее, селения реже, и теперь только тыловые части устраивались в деревушках, ставших на полянах, между заболоченными лесами, по краю небольших распаханных полей и пустырей, которые некому было поднять, вспахать, так как работники либо были взяты в армию, либо ушли, спасаясь от «германа».

Большая часть войск ютилась по лесам. Здесь рыли блиндажи или землянки, тянули проволоку телефона к штабным избам и окопам, нещадно рубили старые крепкие сосны и жгли по ночам трескучие, дымные костры.

Батарея неизвестно зачем, по приказу штаба корпуса, на четвертый день переменила позицию, бросив покрытые крепкими бревнами блиндажи. Теперь она стояла ближе к Медведичам, в глухом лесу, в двух километрах от окопов. Номера оголили в чаще широкую лужайку, и перед фронтом гаубиц и над блиндажами поднимались только густо ставшие молоденькие елки, надежно скрывавшие позицию от аэропланов.

У немцев в ближнем тылу поднялись голубовато-серые «колбасы», служившие наблюдательными пунктами. На шоссе, подальше от фронта, как бы демонстрируя соотношение сил в области техники, поднялась одинокая русская «колбаса».

На опушке дальнего леса, поближе к руководившим ее стрельбой «колбасникам», пристроилась подошедшая из тыла дальнобойная шестидюймовая батарея Кане.

Фронт устанавливался, тяжелел. За ужином офицеры удовлетворенно рассказывали о том, что в соседний полк пришло пополнение с винтовками, чего давно не случалось… что в другой полк привезли комплект пулеметов и партию новых тульских винтовок, что у «легкачей» появляются снаряды, что интенданты с приближением к большим приднепровским станциям обещают улучшить снабжение.

Критические настроения улеглись. Скептики умолкли. Офицеры опять готовы были воспрянуть духом.

В солдатских блиндажах думали о другом. Наступала вторая зима, а конца войне не было видно.

По ночам саперы и команды из пленных рыли окопы, крепили проволоку, прокладывали новые мосты, способные выдержать на своем хребте тяжелые пушки. Откуда-то вынырнула походная прачечная, обещан был поезд-баня.

— Мартыныч, а мы идем мыться в Медведичи! — сказал как-то Алданов.

— И я, разумеется! — обрадовался Андрей. — Какое блаженство! Ведь я менял рубаху еще в Горбатове.

— Так вы аристократ! А мы два месяца не меняли! — закричали наперебой Кольцов и Дуб. — Вши развелись такие ядреные. Не вошь — корова.

— Мне шелковое белье прислали, — говорил Дуб. — Так я надел на походе. А вошь на шелку не держится и вся скатилась в носки. Приехал, а ноги все в крови. Как доехал — не знаю.

— Баню у едной бабки домувились. Обецала напалиць до горонца, — хвастал Станислав.

По середине улицы в Медведичах не пройти было даже в солдатских сапогах. Нужно было перепрыгивать по обочинам с камня на камень, с бревна на бревно. Казалось, кто-то вдавил халупы, лавки, дома, деревья и заборы в черное тесто с жижей.

Над местечком стоял стон от криков ездовых, которые извлекали из черного брюха улицы обозы с сеном, с мукой, снарядами и прочим военным добром.

Кто-то бросил на дорогу ветви елей, берез, большие куски плетня. Но они затонули в омутах грязи, и лошади теперь путались в прогнивших ивовых прутьях, рискуя поломать ноги.