Медовый месяц: Рассказы

Полагаю, мужской элемент не остался равнодушным к злым вибрациям; дамы перестали щебетать, и мы все вместе вышли из леса, чтобы посмотреть на Шлинген внизу, в окружении гор, на белые дома, сверкавшие в лучах солнца «для всего мира, подобно яйцам в птичьем гнездышке», как сказал герр Эрхардт. Спустившись с горы в Шлинген, мы заказали свежие сливки и хлеб в «Золотом олене», в одном из самых приятных мест со столиками, расставленными в розовом саду, где буйствовали куры с цыплятами — даже взлетали на незанятые столики и клевали красные пятна на скатертях. Разломив хлеб, мы положили его в плошки, добавили сливки и помешали плоскими деревянными ложками, пока хозяин и его жена стояли рядом.

— Отличная погода! — сказал герр Эрхардт и помахал хозяину ложкой, на что тот лишь пожал плечами.

— Как? Разве погода не отличная?

— Если угодно, — ответил хозяин, обдавая нас презрением.

— Прекрасная прогулка, — воскликнула Эльза, от всей души одаривая хозяйку самой очаровательной из своих улыбок.

— Я никогда не гуляю, — отозвалась хозяйка. — Если мне нужно в Миндлбау, меня везет муж — у моих ног есть дела поважнее, чем топать по пыли!

— Мне нравятся эти люди, — поделился со мной герр Ланген. — Правда, очень-очень нравятся. Пожалуй, я сниму тут комнату на все лето.

— Почему?

— Ну, потому что они живут на земле и поэтому презирают ее.

Он отодвинул от себя плошку со сливками и закурил сигарету. А мы ели, предаваясь этому занятию со всей серьезностью, пока семь с половиной километров до Мидлбау не стали казаться чем-то бесконечным. Даже непоседливый Карл, наевшись, улегся на землю и снял кожаный пояс. Неожиданно Эльза наклонилась к жениху и что то зашептала ему на ухо. Выслушав ее до конца и спросив, любит ли она его, Фриц встал и произнес короткую речь.

— Мы хотим отметить нашу помолвку, пригласив всех вас отправиться в Мидлбау на телеге хозяина, если мы все поместимся в ней!

— Ах, какая замечательная, благородная мысль! — сказала фрау Келлерман, вздыхая с облегчением, отчего на ее платье с треском оторвались два крючка.

— Это мой маленький подарок, — сказала Эльза, обращаясь к Передовой Даме, которая после того, как съела три порции, едва не заплакала от умиления.

Стиснутых со всех сторон в крестьянской телеге, нас вез домой, немилосердно тряся, хозяин постоялого двора, который показывал свое презрение к матери-земле тем, что время от времени с остервенением плевал на нее. И чем ближе мы были к Мидлбау, тем сильнее любили его и друг друга.

— Нам надо чаще совершать подобные экскурсии, — сказал мне герр Эрхардт, — ибо лучше узнаешь человека, когда проводишь с ним время на природе — делишь с ним радости — привязываешься к нему дружескими узами. Как там сказал ваш Шекспир? Сейчас вспомню. «Друзей своих, проверенных друзей, к своей душе привязывай железными цепями!»

— Увы, — сказала я, чувствуя к нему дружеское расположение, — моя душа такова, что отказывается кого-либо привязывать — уверена, даже верность привязанного друга мгновенно ее убьет. До сих пор она и не помышляла о цепях!

Стукнувшись о мои колени, герр Эрхардт извинился за себя и телегу.

— Дорогая леди, нельзя же принимать это буквально. Естественно, никто не помышляет о железных цепях, речь идет о цепях в душе той или того, кто любит своих спутников… Возьмите, например, сегодняшний день. С чего мы начали? Скажем, нас можно было назвать почти чужаками, и, тем не менее, теперь все мы едем домой, как… — Он остановился, ожидая, что я отгадаю его загадку. — Ну, как?..

— В телеге, — ответил «единственная радость» Карл, устроившийся на коленях у матери и неважно себя чувствовавший.

Поле, которое мы не так давно пересекли, теперь хозяин объехал кругом, и нашим глазам явилось кладбище. Герр Ланген нагнулся и поприветствовал могилы. Он сидел рядом с Передовой Дамой — под защитой ее плеча. Я слышала, как она прошептала:

— Вы похожи на мальчишку с растрепанными на ветру волосами.

Герр Ланген, казалось, уже с меньшей горечью провожал взглядом последние могилы, когда я вновь услышала ее шепот.

— Почему вы так печальны? А вы ведь так молоды. Мне тоже иногда очень грустно, но я могу сказать: даже мне ведомо счастье!

— Счастье? — переспросил он.

Я подалась вперед и коснулась руки Передовой Дамы.

— Сегодня был замечательный день? — произнесла я, придав своему голосу вопросительную интонацию. — Но, знаете, ваша теория о женщинах и Любви — она стара, как горы — даже старше!

С дороги до нас донесся победный крик. Ну да, опять он — седая борода, шелковый носовой платок и неукротимая энергия.

— Что я говорил? Восемь километров — и всё тут!

— Семь с половиной! — завопил герр Эрхардт.

— А почему вы в телеге? Восемь, я говорю!

Герр Эрхардт сложил ладони рупором и встал в тряской телеге, тогда как фрау Келлерман держала его за колени.

— Семь с половиной!

— Невежество нельзя оставлять без внимания! — сказала я Передовой Даме.

То так, то иначе

_{перевод Л. Володарской}

В дверь постучала хозяйка.

— Войдите, — отозвалась Виола.

— Вам письмо, — сказала хозяйка, — особое письмо, — и подала Виоле конверт, который держала уголком фартука сомнительной чистоты.

— Спасибо. — Виола, стоя на коленях и тыча кочергой в пыльный камин, протянула руку. — Ждут ответа?

— Нет. Он ушел.

— Ну и отлично!

Виола избегала смотреть в лицо хозяйке. Ей было стыдно оттого, что она не заплатила за комнату, и она не надеялась избежать упреков.

— Как насчет денег, которые мне причитаются? — начала хозяйка свой монолог.

«О, черт, — подумала Виола, поворачиваясь спиной к женщине и подмигивая камину, — неужели она никогда не уйдет?»

— Или деньги — или вон! — Хозяйка сразу перешла на крик и зарыдала. — Я дама, да уж, я почтенная женщина, и вы должны это знать. В моем доме нет места моли, которая заводится в шкафу и ест все подряд. Деньги — или завтра в двенадцать чтоб вашего духа тут не было.

Виола скорее почувствовала, чем увидела, что женщина подняла руку, и беспомощно, глупо повела плечом, словно отгоняя голубя, неожиданно появившегося перед ее лицом. «Вонючая старая сука! Уф! Ну и аромат — пахнет, как от залежалого сыра или мокнущих тряпок».

— Ну и отлично! — только и проговорила Виола. — Или деньги, или я завтра убираюсь отсюда. Договорились: только не кричите.

Удивительно. Обычно, едва хозяйка появлялась, у Виолы душа убегала в пятки — заслышав ее шаркающие шаги на лестнице, она чувствовала, как к горлу подступает тошнота, а теперь, оказавшись с хозяйкой лицом к лицу, вдруг ощутила необыкновенный покой и безразличие и перестала понимать, почему так переживала из-за денег, почему старалась на цыпочках выйти из дома, не осмеливаясь даже хлопнуть дверью, не дай бог, хозяйка услышит и крикнет что-нибудь отвратительное, почему все ночи мерила шагами комнату — останавливаясь перед зеркалом и требуя от своего трагического отражения: «Денег, денег, денег!» — Когда Виола оставалась наедине с собой, она представляла нищету огромной сказочной горой, которая крепко держит ее за ноги — и ей было больно, ведь гора была большой — но едва дошло до конкретного поступка, когда не было времени на фантазии, сказочная гора уменьшилась до чего-то грубого, вроде «не-суй-нос-куда-не-надо», чтобы не задерживаясь, исчезнуть вместе со злостью и сильным чувством превосходства.

Хозяйка выскочила из комнаты, стукнув дверью так, что она еще какое-то время покачивалась и постукивала, словно прежде прислушивалась к разговору и была полностью на стороне старой ведьмы.

Сев на корточки, Виола распечатала конверт. Письмо было от Казимира:

— Ах, как мило! — прошипела Виола. — Какая честь! Вот уж, правда, лучше некуда! — Она встала, комкая письмо. — Кто тебе сказал, что я буду сидеть тут как привязанная до трех часов, поджидая вашу милость? — Однако она знала, что будет сидеть и ждать и ее гнев не совсем искренний, ибо ей во что бы то ни стало надо было увидеться с Казимиром и наконец-то объяснить ему, что она чувствует. — Так, как теперь, невыносимо — невыносимо! — прошептала она.