Собор Парижской Богоматери

– Да, это действительно ужасная история и может разжалобить даже бургундца, – заметила Ударда.

– После этого я не удивляюсь, что вы так боитесь цыган, – добавила Жервеза.

– Вы хорошо сделали, что сейчас убежали сюда со своим Эсташем, потому что цыгане, которые бродят у нас по Парижу, тоже из Польши, – продолжала Ударда.

– Нет, – сказала Жервеза, – говорят, они пришли из Испании и из Каталонии.

– Из Каталонии?.. Ну, может быть, – сдалась Ударда. – Польша, Каталония, Валония – это все одно и то же; я всегда смешиваю эти три провинции. Во всяком случае, верно то, что тут бродят цыгане…

– И что у них зубы достаточно остры, чтобы пожирать детей, – подхватила Жервеза. – Мне думается, что даже эта Эсмеральда втихомолку лакомится детским мясом, несмотря на то что умеет так хорошо складывать свои губки сердечком. Ее белая коза, с которою она постоянно показывается, выкидывает такие хитрые штуки, что едва ли дело тут чисто.

Магиета теперь шла молча. Она была погружена в ту глубокую задумчивость, которая всегда служит как бы продолжением только что оконченного печального повествования и прекращается лишь тогда, когда на дне души угаснет волнение, вызванное грустным содержанием рассказа. Но Жервеза обратилась к ней с вопросом:

– Неужели так никто и не узнал, что сделалось с Пакетой?

Магиета не отвечала. Жервеза повторила свой вопрос, схватив свою спутницу за руку и назвав ее по имени.

– Что сталось с Пакетой? – машинально повторила Магиета, сделав над собою усилие, чтобы вникнуть в смысл этих слов, и с живостью добавила: – Ах, вы спрашиваете о Пакете? Нет, толком о ней ничего так и не узнали.

Помолчав немного, она добавила:

– Правда, одни говорили, что видели вечером, как она выходила из города через Флешамбосские ворота, а другие – что она вышла на рассвете через старые Базеские ворота. Какой-то нищий нашел ее золотой крестик повешенным на каменный крест в том месте, где бывают у нас ярмарки. Это был тот самый крестик, который подарил ей в шестьдесят первом году ее первый любовник, красавец виконт де Кормонтрёль, бывший причиной ее гибели. Как, бывало, ни нуждалась Пакета, но никогда не соглашалась продать этот крестик. Она дорожила им больше жизни. Поэтому, когда мы узнали о находке, то сразу подумали, что она умерла. А между тем есть люди, в Кабаре-ле-Вот, которые уверяют, что видели ее идущею босиком по дороге в Париж. Но тогда она должна была выйти из Реймса Вольскими воротами. Вообще слухи были разные. Впрочем, очень может быть, что она вышла из города и Вольскими воротами, только не в Париж, а прямо на тот свет…

– Что вы хотите этим сказать? – спросила Жервеза.

– Ведь у нас перед этими воротами протекает река Вель, – с печальной улыбкой пояснила Магиета.

– Бедная Шанфлери! – с дрожью проговорила Ударда. – Значит, она утопилась?

– Наверное, так, – сказала Магиета. – Думал ли Гиберто, когда он распевал свои песни, плывя в лодке под мостом Тенкё вниз по течению реки, что настанет день, когда и его милая маленькая Пакета проплывет под этим мостом, но уж не в лодке и без песен?

– Ну а башмачок? – спросила Жервеза.

– Пропал вместе с нею, – ответила Магиета.

– Бедненький башмачок! – сказала Ударда.

Эта чувствительная толстушка готова была довольствоваться одними восклицаниями и вздохами, между тем как любопытная Жервеза продолжала неутомимо спрашивать.

– А чудовище? – спросила она у Магиеты.

– Какое чудовище? – недоумевала та.

– Да то самое, которое цыганки подкинули Пакете вместо маленькой Агнесы. С ним что сделали? Тоже утопили?

– Нет, не утопили, – отвечала Магиета.

– Ах, да! Его сожгли… Это правильно. Колдовское отродье и следует сжигать, чтобы от них и следа не оставалось.

– Нет, Жервеза, его и не сожгли. Этим цыганским ребенком заинтересовался сам архиепископ. Монсеньор отчитал его от сидевшего в нем беса, благословил и отправил в Париж. Там его положили в соборе Богоматери в ясли для подкидышей.

– Ох уж эти епископы! – проворчала с неудовольствием Жервеза. – Никогда ничего не сделают по-людски… от большой учености, должно быть… Ну, скажите, пожалуйста, Ударда, на что это похоже – класть чертенят в ясли для подкидышей? Наверное, это и был сам дьявол, а вовсе не человеческий ребенок… Ну а не слыхали вы, Магиета, что сталось с ним у нас в Париже? Неужели нашелся человек, который решился взять его себе на воспитание? Думаю, что нет.

– Ну, уж этого не могу вам сказать, – ответила реймская жительница. – Как раз в то время, когда случилось это дело, муж мой приобрел место нотариуса в Верю, в двух лье от Реймса, и мы больше не занимались этой историей. Перед деревней стоят два больших сернейских пригорка; они заслоняют от нас весь город вместе с его соборными колокольнями.

Продолжая болтать, три почтенные гражданки дошли до Гревской площади. Занятые своим разговором, они прошли, не останавливаясь, мимо Роландовой башни с кельей затворницы и машинально направились к позорному столбу, вокруг которого толпа беспрерывно росла. По всей вероятности, зрелище, привлекавшее туда толпу, заставило бы и наших кумушек совсем забыть о «Крысиной норе» и о цели их прогулки, если бы об этом вдруг не напомнил шестилетний толстяк Эсташ, которого мать тащила за руку.

– Мама, – спросил он, точно угадав детским инстинктом, что «Крысиная нора» осталась позади, – можно теперь съесть лепешку?

Если бы Эсташ был похитрее, вернее, если бы он не был таким лакомкой, то он отложил бы свой робкий вопрос до того времени, когда они с матерью вернутся в дом мэтра Анри Мюнье, в квартале Университета. Там он со своей лепешкою был бы отделен от «Крысиной норы» обоими рукавами Сены и всеми пятью мостами острова Сите.

Но теперь неосторожный вопрос Эсташа направил внимание Магиеты совсем в другую сторону.

– Постойте! – воскликнула Магиета. – Ведь мы совсем забыли про затворницу!.. Где же тут ваша «Крысиная нора»? Нужно снести туда лепешку.

– Ах да, и в самом деле! – спохватилась Ударда. – Мы ведь несем подаяние.

Но это меньше всего входило в расчеты Эсташа.

– Я хочу лепешку… Она моя!.. – хныкал Эсташ, ежась и попеременно потирая уши то одним плечом, то другим, что у детей служит признаком крайнего неудовольствия.

Когда все три женщины дошли обратно до Роландовой башни, Ударда сказала своим спутницам:

– Нам не следует всем сразу заглядывать в окно, это может испугать затворницу. Вы обе делайте вид, что читаете «Отче наш» по молитвеннику, а я пока загляну одна в келью. Затворница меня уж немножко знает. Я скажу, когда можно будет подойти и вам.

И Ударда одна приблизилась к окошку. Но лишь только она заглянула в каменный мешок, на ее открытом и веселом лице тотчас же изобразилась глубокая жалость и самый цвет ее лица изменился так резко, точно она перешла из полосы солнечного света в лунный. На глазах ее навернулись слезы, и губы судорожно задергались, как будто она собиралась заплакать. Минуту спустя она приложила палец к губам и сделала Магиете знак подойти поближе.

Магиета, тоже сильно взволнованная, приблизилась на цыпочках, точно к ложу умирающего.

Трудно было представить себе более печальное зрелище, чем то, которое увидели обе женщины, молча, затаив дыхание, заглядывавшие в решетчатое окно «Крысиной норы».

Келья была очень узкая, но довольно высокая, со стрельчатым сводом, придававшим ей изнутри сходство с епископской митрой. На голом каменном полу, прислонившись спиною к стене, сидела скорчившаяся женская фигура. Голова ее была опущена на грудь, а руки крепко обхватывали приподнятые колени. Из-под покаянного коричневого балахона, который облекал худое, изможденное тело, виднелись босые ноги. Скорченная, с растрепанными космами длинных седых волос, падавших ей на лицо, она с первого взгляда казалась не человеком, а каким-то странным предметом, треугольником, резко разделенным слабо проникавшим в окно светом на две половины, одну темную, другую – освещенную. Это был точно один из тех призраков, состоящих наполовину из тени, наполовину из света, которые иногда видишь во сне или на удивительных произведениях кисти Гойя, изображавшего бледные, неподвижные, зловещие призраки, сидящие на могиле или прислоненные к решетке тюрьмы. Призрак не походил ни на женщину, ни на мужчину, вообще ни на одно живое существо, даже ни на какой определенный предмет. Это было что-то бесформенное, чудовищное, какая-то странная смесь действительного с фантастичным, света с мраком. С большим трудом можно было различить сквозь нависшие и падавшие почти до полу волосы строгие очертания изможденного лица. Только видневшиеся из-под подола балахона босые ноги, судорожно сжатые на холодных плитах пола, доказывали, что эта фигура может быть человеком, а это еще более заставляло содрогаться от жалости сердца зрительниц.