Солдат всегда солдат. Хроника страсти

Откровенно говоря, я тогда осерчал на Леонору: почему не предупредила меня заранее об отъезде? И решил, что это одно из тех странных лукавых умолчаний, которыми порой грешат в миру римские католики. Возможно, она просто поостереглась говорить мне — не дай бог, сделаю скоропалительное предложение или позволю себе какую-нибудь выходку. Может, это и правильно? Может, правы римские католики, такие уклончивые, лукавые? Ведь материя, с которой они имеют дело, — душа человеческая, — такова и есть: уклончивая, изменчивая. Скажи мне заранее, что Нэнси скоро уезжает, и — кто знает? — возможно, я попытался бы ее соблазнить. А это вызвало бы новые осложнения. Могло ведь и так случиться, не правда ли?

На какие только ухищрения не пускаются приличные люди, стараясь сохранить видимость спокойствия и невозмутимости, — уму непостижимо! Позвать меня за тридевять земель для того, чтобы усадить на заднее сиденье двуколки в качестве провожатого Нэнси, которую Эдвард везет на станцию, чтоб посадить в поезд и отправить в Индию, — каково, а? Думаю, я им нужен был как свидетель того, с каким хладнокровием они выполняют свой долг. Вещи девочки были заблаговременно упакованы и отправлены отдельным багажом. На океанском пароходе было забронировано место в каюте. Всё было рассчитано с точностью до минуты. Заранее высчитан день, когда полковник Раффорд получит письмо Эдварда, и даже час, когда от него придет ответная телеграмма с приглашением Нэнси приехать к нему погостить. Всё это собственноручно подготовил Эдвард — со знанием дела и редкостным хладнокровием. Он даже продумал, как заставить полковника Раффорда ответить не письмом, а телеграммой: мол, жена полковника такого-то едет этим же рейсом, и можно попросить ее присмотреть за Нэнси. Потрясающая предусмотрительность! Хотя, по мне, в глазах Господа было бы честнее, если б они схватили большие столовые ножи и выкололи бы друг другу глаза, чтоб света белого не видеть. Но как можно? Ведь они «приличные люди».

Поговорив с Леонорой, я побрел в «оружейный» кабинет Эдварда. Наверное, я рассчитывал найти там девочку — я не знал точно, где она. Возможно, я продолжал надеяться, что сумею — вопреки Леоноре — сделать ей предложение. В отличие от Эшбернамов, я не принадлежу к славной когорте «приличных людей». Эдвард полулежал в кресле, курил сигару и минут пять ничего не говорил. За зелеными абажурами теплились свечи; в стеклянных витринах книжных стеллажей с ружьями и удочками дрожали отражения бутылочного цвета. Над каминной доской висела потемневшая от времени картина с изображением белого коня. Всё замерло — стояла могильная тишина. Вдруг Эдвард поднял глаза, посмотрел на меня прямо и говорит:

«Слушайте, старина. Поедемте завтра со мной и с Нэнси на станцию».

Я сразу согласился. Он удовлетворенно выслушал мой ответ, по-прежнему полулежа в низком кресле и глядя на дрожавшие в камине язычки пламени, а потом вдруг, без всякого перехода, тем же ровным голосом, не отрывая от огня глаз, сказал:

«Люблю Нэнси и не хочу без нее жить».

Бедный — он не собирался говорить о своих чувствах: слова вырвались сами собой. И все-таки выговориться ему было надо, а тут подвернулся я — чем хуже женщины или адвоката? Мы проговорили всю ночь.

Ну что ж, задуманное он довел до конца.

Выдалось ясное зимнее утро. С ночи подморозило. Ярко светило солнце, и теряющаяся вдали среди вереска и орляка дорога превратилась в жесткий наст. Я сел в двуколке сзади, Нэнси впереди, подле Эдварда. Тронулись. Они прикидывали, с какой скоростью идет жеребец; время от времени Эдвард показывал концом хлыста на рыжую точку на горизонте — там на опушке собралось семейство оленей. Вот у развилки с высокими деревьями, откуда начинается дорога на Фордингбридж, мы поравнялись со сворой гончих, и Эдвард притормозил, давая Нэнси попрощаться с егерем и подарить ему на память золотой. Ее еще тринадцатилетней девочкой брали на охоту с этими гончими.

Поезд опаздывал на пять минут, и эти двое дружно решили, что опоздание вызвано ярмаркой в Суинзоне или где-то в окрестностях — точно не помню, откуда шел поезд. За такими разговорами прошло пять минут. Подошел состав; Эдвард нашел Нэнси место в вагоне первого класса рядом с пожилой женщиной. Девочка вошла в вагон, Эдвард закрыл за ней дверь, потом она пожала мне руку через окно. Ни у того, ни у другого на лице не дрогнул ни один мускул. Вот стрелочник поднял руку с ярко-красным флажком, давая отправление: во всем блеклом эпизоде расставания это был единственный восклицательный знак. Нэнси была не в лучшей форме: меховая коричневая шапочка, надетая в дорогу, не очень шла к ее волосам. Она сказала Эдварду:

«Пока».

Он отозвался: «Пока».

Развернулся по-военному и, не оборачиваясь, пошел с платформы — большой, ссутулившийся, — тяжело чеканя шаг. Я бросился за ним. Сел рядом на козлы. В жизни не видал ужаснее спектакля.

И наступила вслед за тем в Брэншоу тишина — как благодать господня, что выше человеческого разумения. На лице у Леоноры появилась торжествующая улыбка — едва заметная, но от этого не менее довольная. Она, видно, давно уже поставила крест на возвращении мужа и поэтому обрадовалась даже малости — тому, что и девочка съехала, и страсть как рукой сняло. Однажды я услышал, как Эдвард еле слышно сказал — Леонора в эту минуту как раз выходила из зала:

Как все сентиментальные люди, он частенько цитировал Суинберна.

Но в остальном он совершенно успокоился и даже бросил пить. О поездке на станцию не вспоминал — только один раз заметил:

«Странно всё это. Должен сказать вам, Дауэлл, я ничего не чувствую насчет девочки — как отрезало. Поэтому не беспокойтесь. Со мной всё хорошо». И потом еще раз, спустя продолжительное время, бросил уходя: «По-моему, это была буря в стакане воды». Он снова принялся управлять имением; взялся довести в суде оправдательный приговор дочери садовника, обвинявшейся в убийстве своего ребенка. На рыночной площади со всеми фермерами здоровался за руку. За короткое время успел дважды выступить на партийных заседаниях; два раза был на охоте. Леонора была в своем репертуаре: устроила ему жуткую сцену из-за выброшенных на ветер двухсот фунтов по оправдательному приговору. В общем, всё шло по-старому: девочки как будто не существовало. Тишь да гладь.

Ну что ж, вот мы и подошли к концу. И если посмотреть, конец счастливый: всё кончилось свадебным перезвоном колоколов и прочим. Злодеи — а Эдвард с девочкой, конечно, самые настоящие злодеи — наказаны: один покончил с собой, другая тронулась. А наша героиня — самая что ни на есть нормальная, добродетельная, чуточку лукавая — счастливо вышла замуж за самого что ни на есть нормального, добродетельного и чуть лукавого супруга. И скоро она станет матерью самого что ни на есть нормального, добродетельного и чуточку лукавого сына или дочки. Чем не счастливый конец?

Не люблю Леонору — теперь я это знаю точно. Конечно, во мне говорит ревность к Родни Бейхему. Но оттого ли я ревную, что сам хотел добиться Леоноры, или же не люблю ее за то, что ради нее принесли себя в жертву те двое, которых я по-настоящему любил, — Эдвард Эшбернам и Нэнси Раффорд, — этого я сказать не могу. Но это факт: ради того, чтоб ей поселиться в современном особняке, напичканном всеми удобствами, под началом респектабельного и бережливого хозяина, Эдвард и Нэнси должны были стать загробными тенями — по крайней мере, для меня.

Я представляю бедного Эдварда нагим, в кромешной тьме, жмущимся к холодным скалам Тартара или как его там, — в общем, одним из тех проклятых богами древнегреческих героев.

А Нэнси… Представьте, вчера за ланчем она вдруг выпалила:

«Воланы!»

И так три раза подряд. Держу пари, что могу прочитать ее мысли (если, разумеется, у нее в голове есть мысли). Леонора рассказывала мне, что как-то однажды бедняжка призналась ей, что ощущает себя воланом в руках двух сильных игроков — ее и Эдварда. Леонора, пояснила она, всё пытается послать ее Эдварду, а тот, молча и упорно, отбивает. Странным образом Эдвард считал, что две эти женщины егоиспользуют в качестве волана. Точнее, он говорил, что каждая из них отфутболивает его, как ядовито размалеванную посылку, за которую никто не удосужился заплатить почтовые расходы. Самое смешное, что и Леонора воображала, будто Эдвард и Нэнси играют ею, словно мячом, как им заблагорассудится. Хорошенькая получается картина. Поймите, я не проповедую ничего, что расходилось бы с общепринятой моралью. Я отнюдь не сторонник свободной любви — ни в этом, ни в каком другом случае. Без общества нам нельзя, а существовать общество может не иначе, как поддерживая одних своих членов — нормальных, добродетельных и чуть-чуть лукавых, и, наоборот, доводя до самоубийства и сумасшествия других — страстных, упрямых и честных. Впрочем, я и сам, по-моему, подпадаю под категорию страстных, упрямых и честных — пусть с меньшим основанием. Ведь не стану же я обманывать самого себя — да, я любил Эдварда Эшберама, и я по-прежнему люблю его, поскольку мы с ним — одно. Будь я, как он — бесстрашный, мужественный, с такими же физическими данными, — мне кажется, я бы успел в жизни столько же, сколько успел он. Он мне вместо старшего брата — знаете, как старшие братья берут младших с собой в походы и те с безопасного расстояния следят за их дерзкими вылазками в окрестные сады и огороды? Вот так и я. И потом, я такой же сентименталист, как и он…