Произведение в алом

Вассертрум неторопливо взял свою видавшую виды шляпу, нахлобучил ее и уже повернулся, чтобы идти, но вдруг замер и стал говорить с таким невозмутимым спокойствием, какого я в нем и предположить не мог:

- Зачем такие слова? А стаый Вассетгум дегжал вас за умного, имел желание, чтоб вам ни от чего не было плохо, чтоб ви уже оставались в стооне... Будь по-вашему - чтобы да, таки нет... А на нет и суда нет. Сегдобольный шойхет^[81] ежет и плачет, а кговищи после него моге. Пееполнилась чаша тепения моего. Бгосьте этих глюпостей и начинайте бгаться за ум: ведь этот шлимазл^[82] Савиоли только путается у вас под ногами! Есть вам с него пгок? Таки нет - голый вассер! Возьмите в голову мою мисль, и пусть вас не волнует этих гоим. Таки будьте известны: коль пготив мине станете ходить, я... вас... всех тгоих... давить буду... - для пущей убеди тельности мерзавец подкрепил свои слова выразительным жестом, затянув на собственной шее невидимую удавку, - а после... гоеть вам огнем... покуда не пгевгатитесь... в один... маенький-маенький... угольный... бгикет...

Физиономия человека с заячьей губой исказилась в такой сатанинской гримасе, что у меня кровь в жилах застыла: слишком уж он был уверен в силе своих козней... Негодяй явно располагал каким-то тайным козырем, о котором ни я, ни Харузек ничего не знали. Мысли мои смешались, я покачнулся...

«Напильник! Напильник!» - подсказал внутренний голос. Я оценил расстояние: шаг до стола, два до старьевщика - и уже хотел было броситься, но тут как из-под земли на пороге вырос Гиллель...

Комната поплыла у меня перед глазами.

И хотя через несколько минут мне уже стало лучше, дальнейшее я воспринимал как в тумане: архивариус по-прежнему отрешенно и неподвижно стоял в дверях, а Вассертрум, стараясь не смотреть в лицо застывшего на пороге человека, медленно, шаг за шагом, пятился, пока не уперся спиной в стену.

Тогда Гиллель сказал:

   - Разве вам, Аарон, не известна заповедь: да пребудут сыны Израилевы в ответе друг за друга? Так не осложняйте ближним своим исполнение сего священного долга ... - Он добавил еще несколько еврейских фраз, которые я не понял.

   - Оно вам нужно - подслюшивать под двеею? - огрызнулся старьевщик, дрожа как осиновый лист.

   - Подслушивал я или нет, вас это, Аарон, не касается! - И Гиллель снова сказал что-то по-еврейски, только на сей раз в его словах звучала явная угроза.

Я ожидал, что Вассертрум обрушит на голову архивариуса поток площадной брани, однако тот словно язык проглотил - замер на мгновение, как будто что-то обдумывая, и, упрямо набычившись, вышел вон...

Мой недоуменный взгляд был прикован к Гиллелю. Быстро коснувшись указательным пальцем губ, он велел мне молчать - очевидно, чего-то ждал, напряженно прислушиваясь к удаляющимся шагам старьевщика, который, приволакивая ноги, медленно и тяжело спускался по лестнице.

Я хотел было закрыть дверь, но архивариус нетерпеливым жестом остановил меня.

С минуту царила полная тишина, потом снизу вновь послышались шаркающие шаги - Вассертрум явно возвращался, с натугой одолевая ступень за ступенью.

Не проронив ни слова, Гиллель посторонился, давая ему проход, и неторопливо направился к себе.

Подождав, когда архивариус отойдет подальше, человек с заячьей губой угрюмо, с затаенной злостью процедил сквозь зубы:

- Чтоб да, таки нет, гоните мине взад мой хамометг...

ДЩЕРЬ

Харузек как сквозь землю провалился.

С нашей последней встречи прошли уже почти целые

сутки, а он по-прежнему не дает о себе знать.

Быть может, забыл об условном знаке, о котором мы договорились? Или просто не замечает его?

Подойдя к окну, я поправил зеркало - теперь солнечные лучи, отраженные сверкающей поверхностью, падают прямо в зарешеченное слуховое оконце подвальной кельи студента.

После вчерашнего вмешательства Гиллеля я сразу почувствовал себя значительно увереннее, ибо архивариус ясно и недвусмысленно дал понять, что в случае, если мне будет угрожать какая-нибудь опасность, он либо вступится за меня, либо по крайней мере предупредит.

Впрочем, Вассертрум вряд ли отважится теперь на какую-нибудь серьезную провокацию - выйдя от меня, он вернулся в свою лавку и, когда я на всякий случай посмотрел в окно, стоял в своей извечной позе, прислонившись к сводчатому входу в подвал, в надежном окружении закопченных чугунных конфорок, составленных высокими, неприступными пирамидами...

О, это вечное ожидание!.. Невыносимо!

От ласкового весеннего воздуха, струившегося в открытое окно спальни, мое сердце болезненно замирало, томимое каким-то радостным предчувствием.

А неугомонная капель знай себе призывно звенела, низвергаясь с крыш! И как весело, как озорно, как подстрекательски вспыхивали на солнце журчащие струйки талой воды!

Попробуй тут усиди в четырех стенах! Сгорая от нетерпения, я расхаживал из угла и угол, бросался в кресло и снова вскакивал...

Какая-то неопределенная влюбленность, пустив тайком корни в моей душе, разрасталась не по дням, а по часам, и я уже ничего не мог поделать с ее буйной, наполненной хмельными соками порослью.

Это смутное томление преследовало меня всю ночь мучительными видениями: и то Ангелина страстно прижималась ко

мне всем своим жаждущим наслаждений телом, то Мириам вовлекала меня в бесконечный разговор, полный каких-то странных намеков и иносказаний, а я ей что-то отвечал и сам в свою очередь принимался рассказывать, плетя свою кажущуюся на первый взгляд совершенно невинной словесную паутину до тех пор, пока окончательно в ней не запутывался, однако, порвав эти коварные тенета, вновь оказывался в пылких объятиях Ангелины, покрывавшей мое лицо бесчисленными поцелуями, от которых голова моя шла кругом, и вот таинственно мерцающие соболиные меха, напоенные чарующим ароматом ее волос, нежно щекоча мою шею, вкрадчиво соскальзывали с обнаженных плеч Ангелины, и... и она превращалась в Розину - полуприкрыв пьяные, похотливые глаза, эта блудливая дщерь греха и соблазна кружилась в танце... и... и не было на ней ничего... ничего, кроме фрака... Это было какое-то нескончаемое наваждение - ни сон ни явь, и все же эта дьявольская прелесть поразительно правдоподобно подделывалась под реальность, под сладостную, изнурительную, умопомрачительно прекрасную реальность...

Ближе к утру предо мной возник мой призрачный двойник - «хавел герамим», «дыхание костей», о котором рассказывал Гиллель, - и погрузил я свой взгляд в его глаза: подобно верному фамулусу, он полностью находился в моей власти, приставленный ко мне для того, чтобы немедленно давать ответ на любой мой вопрос, чего бы он ни касался, посю или потусторонних предметов, и только ждал, когда мне будет угодно его задать, однако живительная влага сокровенного, которая могла бы утолить мою метафизическую жажду, была бессильна против пылавшего у меня в крови темного огня страсти и просто испарилась в знойной пустыне моего распаленного вожделением сознания...

Я повелел фантому удалиться, а вернувшись, предстать предо мной в образе Ангелины; он послушно съежился, умалившись до буквы «алеф», и стал вновь быстро расти, пока не превратился в нагую, гигантскую, как бронзовый колосс, богиню - ту самую, из книги Иббур, - пульс которой был подобен землетрясению... И вот Великая мать склонилась надо мной, и все смешалось у

меня в голове от оглушительного женского смрада ее пылающей неистовым жаром плоти...

От Харузека по-прежнему ни слуху ни духу. Проклятье, куда же он, в самом деле, запропал? Уж не случилось ли чего?..

Звон церковных колоколов торжественно плывет над городом.

Все, любому терпению есть предел, жду еще четверть часа - и на свежий воздух! Окунусь в шумную городскую суету, поброжу по залитым солнечным светом респектабельным кварталам, смешаюсь с заполнившей улицы веселой нарядной толпой, полюбуюсь на красивых, элегантно одетых женщин с их кокетливыми, ни к чему не обязывающими улыбками, изящными движениями тонких рук и танцующей походкой стройных ножек.