Солёный арбуз

— Он пробил с двух метров, понимаешь, — сказал Николай, — и они сделали аут.

— А мы ничего. Мы у минусинцев выиграли. Четыре — один.

— Виталий забил?

— Виталий вообще не явился на игру

— Он может.

— Первый раз, что ли!

— А у нас в Аскизе хороший клуб. Картины висят стоящие. Иногда артисты из Абакана приезжают.

— У нас только кино...

— Работа у меня интересная. Очень сложная, но мне здорово нравится. Устаем, правда...

— Ты снова бригадир?

— Ага, — кивнул Николай. — Мы сейчас за звание решили бороться... Начальник сказал, у вас все данные... И проценты и кодекс...

— Мы тоже начали... За звание... Нас тут недавно хвалили на собрании... Меня и Спиркина... И Зойку и Ольгу... — Букварь вдруг осекся, словно бы он нечаянно употребил запрещенное слово, и все же повторил: — Ольгу...

Имя это переключило волну, и исчезли вальсы Штрауса, объявления «Абакангорсправки»: на этой волне передавали теперь самую суть.

— Как Ольга? — спросил Николай.

— Все так же, — глухо сказал Букварь.

— Ольга не изменится...

— Она повзрослела...

— Ольга всегда будет ребенком... Я дурак... Я не понял этого сразу Думал, что она тоже играет... Не надо было с ней... Она не такая, как все...

— Все такие, — нахмурился Букварь.

— Ты злишься на меня, потому что любишь Ольгу? Думаешь, я не видел? Ты всегда пытался скрыть это. Даже от самого себя.

— Очень все наблюдательные! — сказал Букварь. — Все с биноклями.

— Ладно, Букварь, ты уж не злись. — Рука Николая дружелюбно похлопала Букваря по плечу

— Брось! — сказал Букварь. — Лучше расскажи, как ты можешь за звание... Какой же смысл! Ты ведь и тогда струсил, когда Кешка, ты сбежал...

— Чего я струсил?

— Сам знаешь чего! Боялся, что у тебя начнется беспокойная жизнь! Что тебе испортят биографию!.. Мало ли чего ты боялся...

— Знаешь, Букварь, я человек тихий. Я не люблю всяких этих нервотрепок... Не люблю болтать, не умею... Вон Мишку Тихонова с бригадиров сняли из-за ерунды, из-за сплетен... И мне бы, чуть что, припомнили!.. И Ольгу, и Бульдозера, и Кешку...

— При чем тут Кешка?..

— Даже если и ни при чем... А в Аскизе я человек новый... Бригадиром сразу сделали, дали спокойно работать...

— Ты говоришь чушь!

— Главное — это работать. Работать так, чтобы руки звенели, а все остальное... Надо идти и идти, не влезать в волынки, а если споткнешься, лучше, чтоб этого никто не видел... Кому это приятно!

— Может, я тебя придумал вначале?..

— Ты еще ребенок, Букварь...

— А я и не хочу быть таким взрослым, как ты...

— Ну, тогда...

На левой щеке Николая снова начала разгораться улыбка, и снова она захватила все лицо, засияла, засверкала, словно говорила: «Брось ты, Букварь. Брось думать обо всей этой ерунде. Да, кое-что было. Но разве ты не чувствуешь, какой я обаятельный, смелый и добрый парень, как со мной хорошо! Разве ты не видишь этого? А все остальное ерунда! Ну улыбнись, Букварь, нажми клавиш и настройся на другую волну...»

Букварь стоял насупившийся, старался перебороть гипноз этой улыбки и думал о том, что сейчас он ударит Николая. Он не представлял себе разговора с Николаем без этого удара. Но теперь, когда рука его напряглась и пальцы сжались в кулак, он понял вдруг, что удар в челюсть ничего не решит и что спорить с Николаем ему придется долгие годы, спорить всей своей жизнью.

— Тут недалеко пиво, — сказал Николай, — пойдем сходим.

— Я недавно пил.

— Ну, как хочешь...

— Да, — вспомнил Букварь, — я тебе еще хотел сказать...

— Ну?

— У тебя шинель есть, ты бы срезал петлицы, они к ней не идут, старые...

Что-то еще было не досказано в их разговоре. Букварь это чувствовал, он старательно напрягал память и вдруг вспомнил старое прозвище Николая, заспешил, словно вытащил из мешка волшебную палочку, которая все могла поставить на свои места.

— Тату-Мату! Ты просто Тату-Мату! Я думал, что ты настоящий человек, а ты Тату-Мату!

Букварь махнул рукой, пошел к тропинке, успел увидеть, как разгорается улыбка на красивом мужественном лице.

46

На все было отпущено три секунды, ну чуть больше, и Букварь ждал их.

Он смотрел на обитую рыжим заменителем кожи дверь столовой и гладил рукой шершавую кору ели. Он привык к этим молчаливым секундам, они стали необходимы ему, и без них день был бы не день.

Рыжая дверь пропустила Ольгу и ее девчат и хлопнула раздраженно, устав, обалдев от своей нудной работы. Секунды растягивались в годы, но их не хватало. Ольга уходила к желтому углу, и угол должен был спрятать ее на целый день.

— Букварь, — вдруг, обернувшись, сказала Ольга, — ну-ка, подойди сюда.

Девчата прошли вперед, и Ольга оказалась рядом, одна, смеющаяся, снова похожая на Буратино, с теплыми смоляными волосами, до которых хотелось дотронуться.

— Ты меня заметила? — улыбнулся Букварь, и улыбка у него получилась виноватая.

— Я тебя видела здесь каждый день.

— Каждый день?.. — расстроился Букварь.

— А ты думал?..

— Ага, — сказал Букварь, — а я думал...

— Букварь, ты... Говорят... ты был в Абакане?

— Да. Мы ездили за шпалами. Такие отличные шпалы!

— Так-таки и отличные?

— Ну! Скоро мы начнем класть рельсы. Ты даже не представляешь, что это такое! Вот съездим еще раз за шпалами и начнем. Я жду не дождусь.

— Все ждут.

— Придешь — посмотришь, как мы будем класть.

— Ну и как там? — Где?

— В Абакане.

— А что? Нормально. Живут люди...

«А глаза твои опять стали грустными и взрослыми. Значит, все по-прежнему, значит, ничего не изменилось...»

— Видел я Николая, — помрачнел Букварь.

— Видел?..

— Ничего. Все такой же.

— Все такой...

«Оленька, я же умею читать твои глаза, я уже понимаю, о чем ты думаешь и что ты хочешь узнать...»

— Он спрашивал о тебе.

— Что спрашивал?

— Ну, так... В общем... Ну, если хочешь знать правду, то спрашивал он просто из любопытства. И вообще...

— Что — вообще?

— И вообще он трус.

— Ладно, Букварь, ты...

«Ты прячешь свои глаза, ты боишься, как бы я не увидел их...»

— Оль, ты можешь обижаться на меня... Но он трус.

— Ладно, Букварь, я пойду.

— Иди.

— Ты мне скажи, когда укладка начнется. Чтоб я не проспала.

— Скажу.

- Я не обижаюсь, Букварь, ты для меня сейчас самый большой друг, но... Я пойду. До вечера, Букварь...

- Ну иди...

«Ты уходишь. Уходят твои глаза, твоя улыбка, и твои слезы, и твои смоляные теплые волосы. Ты уходишь, а мне ждать теперь вечера, мне ждать теперь всю жизнь.

Ты уходишь, а я тебе снова ничего не сказал. Я не сказал, что я тебя люблю. Надо ждать. Я терпеливый. Я дождусь. Я тебя люблю, Оленька.

Это знают все. И лохматые Саяны, и рельсы, наваленные в степи, и шатры моего Суздаля, и это смеющееся, подмигивающее мне солнце. Они знают и радуются вместе со мной. Тому, что я люблю. Тебя.

Мне ничего не стоит подарить тебе вот эту колючую сопку, или хрустальную кизирскую воду, или белую звезду из ковша Большой Медведицы. Мне ничего не стоит... Я говорю ерунду? Нет, это не ерунда!

Ты уходишь. Уходят твои глаза, печальные и веселые, и твои теплые волосы. Ты уходишь.

Но ты не сможешь уйти от меня...»