Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья

Затем он подумал, что неправильно относится к Дуняше, недооценивает ее простоту. Плохо, что и с женщиной он не может забыться, утратить способность наблюдать за нею и за собой. Кто-то из французских писателей горько жаловался на избыток профессионального анализа... Кто? И, не вспомнив имя писателя, Самгин уснул.

Марина не возвращалась недели три, – в магазине торговал чернобородый Захарий, человек молчаливый, с неподвижным, матово-бледным лицом, темные глаза его смотрели грустно, на вопросы он отвечал кратко и тихо; густые, тяжелые волосы простеганы нитями преждевременной седины. Самгин нашел, что этот Захарий очень похож на переодетого монаха и слишком вял, бескровен для того, чтоб служить любовником Марины.

«Именно – служить. Муж тоже, наверное, служил ей».

Тут у него мелькнула мысль, что, может быть, Марина заставит и его служить ей не только как юриста, но он тотчас же отверг эту мысль, не представляя себя любовником Марины. Возбуждая в нем любопытство мужчины, уже достаточно охлажденного возрастом и опытом, она не будила сексуальных эмоций. Не чувствовал он и прочной симпатии к ней, но почти после каждой встречи отмечал, что она все более глубоко интересует его и что есть в ней странная сила; притягивая и отталкивая, эта сила вызывает в нем неясные надежды на какое-то необыкновенное открытие.

Но в конце концов он был доволен тем, что встретился с этой женщиной и что она несколько отвлекает его от возни с самим собою, доволен был, что устроился достаточно удобно, независимо и может отдохнуть от пережитого. И все чаще ему казалось, что в этой тихой полосе жизни он именно накануне какого-то важного открытия, которое должно вылечить его от внутренней неурядицы и поможет укрепиться на чем-то прочном.

Когда приехала Марина, Самгин встретил ее с радостью, удивившей его.

Она, видимо, сильно устала, под глазами ее легли тени, сделав глаза глубже и еще красивей. Ясно было, что ее что-то волнует, – в сочном голосе явилась новая и резкая нота, острее и насмешливей улыбались глаза.

– Ну, какие же новости рассказать? – говорила она, усмехаясь, облизывая губы кончиком языка. – По газетам ты знаешь, что одолевают кадетики, значит – возрадуйся и возвеселись! В Государственной думе засядут коллеги твои, адвокаты. В Твери тоже губернатора ухлопали, – читал? Слышала, что есть распоряжение: крестьянские депутации к царю не пускать. Дурново внушает губернаторам, чтобы не очень расстреливали. Что еще? Видела одного епископа, он недавно беседовал с царем, говорит, что царь – самый спокойный человек в России. Говорил это епископ со вздохами, с грустью...

На минуту она задумалась, нахмурясь, потом спросила:

– Дай-ко папироску.

И, закурив, но отмахиваясь от дыма платком, прищурясь, заговорила снова:

– Старообрядцы очень зашевелились. Похоже, что у нас будет две церкви: одна – лает, другая – подвывает! Бездарные мы люди по части религиозного мышления, и церковь у нас бесталанная...

Самгин осторожно заметил:

– Не понимаю, почему тебя, такую большую, красивую, интересуют эти вопросы...

– А ты – что же, думаешь, что религия – дело чахоточных? Плохо думаешь. Именно здоровая плоть требует святости. Греки отлично понимали это.

Утопив папиросу в полоскательной чашке, она продолжала, хмурясь:

– На мой взгляд, религия – бабье дело. Богородицей всех религий – женщина была. Да. А потом случилось как-то так, что почти все религии признали женщину источником греха, опорочили, унизили ее, а православие даже деторождение оценивает как дело блудное и на полтора месяца извергает роженицу из церкви. Ты когда-нибудь думал – почему это?

– Нет, – ответил Самгин и начал рассказывать о Макарове. Марина, хлебнув мадеры, долго полоскала ею рот, затем, выплюнув вино в полоскательную чашку, извинилась:

– Прости, второй день железный вкус какой-то во рту.

Вытерла губы платочком и пренебрежительно отмахнулась им, говоря:

– Феминизм, суфражизм – все это, милый мой, выдумки нищих духом.

Самгин снова замолчал, а она заговорила о своих делах в суде, о прежнем поверенном своем:

– Дурак надутый, а хочет быть жуликом. Либерал, а – чего добиваются либералы? Права быть консерваторами. Думают, что это не заметно в них! А ведь добьются своего, – как думаешь?

– Возможно, – согласился Самгин.

Марина засмеялась. Каждый раз, беседуя с нею, он ощущал зависть к ее умению распоряжаться словами, формировать мысли, но после беседы всегда чувствовал, что Марина не стала понятнее и центральная ее мысль все-таки неуловима.

Разговорам ее о религии он не придавал значения, считая это «системой фраз»; украшаясь этими фразами, Марина скрывает в их необычности что-то более значительное, настоящее свое оружие самозащиты; в силу этого оружия она верит, и этой верой объясняется ее спокойное отношение к действительности, властное – к людям. Но – каково же это оружие?

По судебным ее делам он видел, что муж ее был умным и жестоким стяжателем; скупал и перепродавал земли, леса, дома, помещал деньги под закладные усадеб, многие операции его имели характер явно ростовщический.

«Гедонист!» – усмехался Самгин, читая дела.

Марина не только не смущалась этой деятельностью, но успешно продолжала ее.

«На кой чорт ей нужны деньги? – соображал Самгин. – Достаточно богата – живет скромно. На филантропию тратит не так уж много...»

На руках у него было дело о взыскании по закладной с земского начальника, усадьбу которого крестьяне разгромили и сожгли. Марина сказала:

– Платить ему – нечем, он картежник, кутила; получил в Петербурге какую-то субсидию, но уже растранжирил ее. Земля останется за мной, те же крестьяне и купят ее.

Постукивая пальцем по плечу Самгина, Марина засмеялась:

– Вот видишь: мужик с барином ссорятся, а купчиха выигрывает! И всегда так было.

Самгин не заметил цинизма в этих ее словах, и это очень удивило его.

О том, что «купец выигрывает», она говорила часто и всегда – шутливо, точно поддразнивая Клима.

– А ведь если в Думу купцы да попы сядут, – вам, интеллигентам, не сдобровать.

– Есть рабочие, – напомнил он.

– Есть ли? Будут. Но до этого – далеко! Он заметил, что, возвратясь из поездки, Марина стала относиться к нему ласковее, более дружески, без той иронии, которая нередко задевала его самолюбие. И это новое ее отношение усиливало неопределенные надежды его, интерес к ней.

Через несколько дней он должен был ехать в один из городов на Волге утверждать Марину в правах на имущество, отказанное ей по завещанию какой-то старой девой.

– Кстати, Клим Иванович, – сказала она. – Лет десять тому назад был там осужден купец Потапов за принадлежность к секте какой-то. На суде читаны были письма Клавдии Звягиной, была такая в Пензе, она скончалась года за два до этого процесса. И рукопись некоего Якова Тобольского. Так ты – «не в службу, а в дружбу» – достань мне документы эти. Они, конечно, в архиве, и тебе надобно обратиться к регистратору Серафиму Пономареву, поблагодарить его; дашь рублей полсотни, можно и больше. Документами этими я очень интересуюсь, собираю кое-что, когда-нибудь покажу тебе. У меня есть письма Владимира Соловьева, оптинского старца одного, Зюдергейма, о «бегунах» есть кое-что; это еще супруг начал собирать. Очень интересно все. Ты Серафиму этому скажи, что для ученой работы документы нужны.

Как всегда, ее вкусный голос и речь о незнакомом ему заставили Самгина поддаться обаянию женщины, и он не подумал о значении этой просьбы, выраженной тоном человека, который говорит о забавном, о капризе своем. Только на месте, в незнакомом и неприятном купеческом городе, собираясь в суд, Самгин сообразил, что согласился участвовать в краже документов. Это возмутило его. «Однако, чорт возьми! Какая оплошность». Но, находясь в грязненькой, полутемной комнате регистратуры, он увидел пред собой розовощекого маленького старичка, старичок весело улыбался, ходил на цыпочках и симпатично говорил мягким тенорком. Самгин не мог бы объяснить, что именно заставило его попробовать устойчивость старичка. Следуя совету Марины, он сказал, что занимается изучением сектантства. Старичок оказался не трудным, – внимательно выслушав деловое предложение, он сказал любезно: