Избранное

— Я… я, видите ли, журналист.

— Журналист! — Взгляд девушки затуманился. — Садитесь, пожалуйста. — Она указала мне на стул в другом конце коридора и поспешно скрылась, однако сразу же вернулась в сопровождении немолодой, весьма почтенного вида женщины, отрекомендовавшейся старшей сестрой и поздоровавшейся со мной за руку.

— Вы журналист? — спросила она.

— В общем, да.

— И хотите поговорить с Гвюдфинной Хадльгримсдоухтир?

— Да, взять интервью для «Светоча».

— «Светоч»? А что это такое?

— Новый журнал. Редактор хочет напечатать интервью с Гвюдфинной, она ведь болеет уже тридцать лет.

— Это верно. — Старшая сестра улыбнулась. — Сегодня она как раз на редкость бодра. Бедняжке осенью стукнуло семьдесят. Ей уже не встать.

Она пошла вперед, я за нею. Мы поднялись по лестнице и очутились в широком и светлом коридоре.

— Вот палата Гвюдфинны, номер двадцать два. Войти с вами и объяснить, зачем вы пришли?

— Спасибо, не надо, — смущенно ответил я.

— Странный вы, журналисты, народ, — сказала старшая сестра. — Что и говорить, благое это дело — побеседовать с больными, а потом поместить в журнале интервью, да только мне думается, кое-кто другой может получше рассказать вам о нашей больнице и вообще о здравоохранении. Вот я еще девушкой начала работать сестрой — в здешних больницах и в Дании, в Копенгагене, — и вынесла впечатление…

— Это не я решаю, — ответил я, — меня послал сюда редактор.

— Ладно-ладно, надеюсь, вы хорошо напишете о старой женщине. — Она улыбнулась какой-то другой улыбкой, не так, как в первый раз. — Будьте здоровы.

Я постучал в дверь и вошел в палату. Три женщины, все немолодые, подняли головы с подушек и с любопытством взглянули на меня. Четвертая не шевельнулась: видимо, дремала. Лицо у нее было такое старое, что я просто оторопел.

— Здравствуйте, — сказал я и для приличия спросил, кто из них Гвюдфинна Хадльгримсдоухтир.

Гробовое молчание.

Я повторил вопрос, хотя с радостью ретировался бы, ослушавшись шефа.

Крупная круглолицая женщина приподнялась на локте и крикнула:

— Гвюдфинна! Тебя тут спрашивают!

Старуха проснулась и тупо посмотрела на дверь.

— Вы Гвюдфинна Хадльгримсдоухтир? — Я направился к ее кровати.

— Да, — тихо ответила она, скрестила руки поверх перины и уставилась в потолок.

— Меня зовут Паудль Йоунссон. Я журналист.

Круглолицая толстуха с интересом взглянула на меня, а две другие женщины зашушукались. Старуха долго молчала, потом сказала:

— Меня смотрели сегодня утром.

— Можно поговорить с вами? Я от «Светоча».

— Что это за доктор?

— «Светоч» — это новый журнал. Редактор хочет напечатать интервью с вами. Вы мне ответите на несколько вопросов?

— Мне живется хорошо. Доктор Финсен смотрел меня нынче утром.

Круглолицая толстуха опять приподнялась на локте и поманила меня к себе.

— Видно, думает, вы практикант, она не привыкла, чтобы ее беспокоили в это время. Но вы спрашивайте, она ответит. Жаль, правда, утомлять ее — она совсем одряхлела и в детство впала, да и здоровье никудышное.

Я вынул блокнот и авторучку, уселся на стул возле изголовья и стал рассматривать старую женщину, в особенности ее руки, высохшие, костлявые. Казалось, жизнь покинула ее еще до того, как сердце перестало биться, обликом она напомнила мне покойную бабушку. На маленьком столике по другую сторону кровати стояло в вазочке несколько мятых бумажных цветов, лежала Библия в потрепанном переплете, черный футляр с очками и расческа. Мне стало стыдно.

— Гвюдфинна, где вы родились? — задал я свой первый вопрос.

— На севере, — ответила она. При этом пальцы ее слегка шевельнулись, словно она желала показать мне, что они еще живы.

«На севере», — записал я.

— А где именно?

Гвюдфинна назвала долину и хутор.

— В низовье долины, — добавила она. — Там теперь, поди, никто уже не живет.

— А когда вы родились?

— В конце месяца гоуа [42].

— Как? Разве вам не исполнилось семьдесят минувшей осенью?

— Нет, не исполнилось! — сказала старуха. — Мне лучше знать, когда мой день рождения. А день рождения у меня в конце месяца гоуа. Очень, конечно, может быть, что он там что-то поменял, наш сьера Кьяртан, но я не позволю ему распоряжаться моим днем рождения, как ему заблагорассудится, хоть он и пастор. Пусть чем-нибудь другим распоряжается.

«Говорит, что родилась в конце месяца гоуа», — записал я и, вспомнив инструкции шефа, решил максимально ускорить ход интервью.

— Гвюдфинна, когда вы заболели?

Тонкие губы старухи задвигались, словно она начала с кем-то мысленный разговор. Наконец она произнесла:

— Все дело, видать, в том, что, когда покойница мать носила меня, она плохо питалась. Я всю жизнь была хилой и слабой. Да и в детстве меня совсем замучили.

— Вы это о чем?

— У чужих людей жила. Не хочу никого хулить, но, когда мне было лет одиннадцать-двенадцать, жизнь у меня была не мед.

— Как называется ваша болезнь?

— Ай, не знаю. Сперва было что-то наружное, потом внутреннее. Меня девять раз резали.

На моем лице, очевидно, отразилось изумление, и круглолицая толстуха, решив, что причиной тому непонимание, снова приподнялась на локте и прошептала, как бы переводя:

— Бедняжку девять раз оперировали.

— Меня смотрели утром, — сказала старуха. — Нынче я себя хорошо чувствую. Меня ведь больше не надо резать?

— Нет, — ответил я. — А как вам нравится в больнице?

— Мне больше всего понравилось, когда я лежала в четырнадцатой палате. Потом меня сюда перевели. В четырнадцатой окно больше.

— Как вы относитесь к врачам?

— Все они добрые и внимательные, но всех лучше доктор Финсен.

«Добрые и внимательные, всех лучше Финсен», — записал я.

— Вы много читаете?

— Да, я читаю Библию, когда могу.

— К вам приходит много народу?

— Нет, теперь никто, одна Стина.

— Какая Стина? — спросил я, вспомнив вдруг свою невесту [43].

— Мы со Стиной вместе конфирмовались. Она мне вот эти цветы принесла. И вазочку. Какая она преданная, какая добрая.

— Вам, конечно, хотелось бы встать?

— Едва ли я когда-нибудь встану, — тусклым голосом ответила она и посмотрела в потолок. — Господь скоро заберет меня к себе.

— Что у вас в жизни было хорошего?

Старуха оторвала взгляд от потолка и сложила пальцы как для молитвы.

— Разве все назовешь? Вереск у нашего хутора. И холмы.

— А… что было плохого?

Ответ последовал не сразу:

— Не знаю, право. Никогда мне, наверное, не позабыть, что я не смогла присутствовать на маминых похоронах.

— Вы были замужем?

Молчание.

— У вас есть дети?

Толстуха энергично кашлянула, но старуха сказала:

— Был у меня когда-то светленький мальчик.

— Он умер?

— Мюнди-то? Да, он у доброго боженьки. — В голосе старой женщины не слышалось боли, скорее в нем звучали покой и безграничная умиротворенность. — Господь забрал его к себе, когда ему шел десятый год.

— У вас есть ваша фотография?

Нет, она снималась в самом начале века, получила два приличных снимка. Один подарила Стине, а другой… потеряла.

Здесь наша беседа оборвалась. Я перечитал те несколько слов, которые записал в блокнот, еще раз восстановил в памяти инструкции шефа и испытал такие муки, что на лбу выступил пот, а всего меня бросило в жар. Ощущение было такое, словно мне приказали прыгнуть через широкое ущелье, как в рассказе «Любовь и контрабанда». Я без конца твердил себе: не слушай шефа, попрощайся со старухой и ступай отсюда, не касаясь ее любовных дел, но тем не менее сидел, как приклеенный к стулу, тупо смотрел на вечную ручку и продолжал обливаться потом. Человек я от природы добросовестный, да и бабушка внушала мне, что всегда надо выполнять свой долг, не поддаваясь искушению увильнуть от обязанности. Мне не хотелось обмануть доверие шефа, но, с другой стороны, я холодел при мысли, что придется задать Гвюдфинне те вопросы, которые мне было велено повторить как попугаю. Бедной женщине уже семьдесят, она тридцать лет болеет и впала в детство. Бабушка приучила меня быть вежливым и особое внимание проявлять к людям слабым.