Господа Помпалинские

Цезарий стоял, молча глядя в пол, будто не слышал Но графиня, не смущаясь этим, продолжала:

— Я не раз тебе говорила, Цезарий, что ты непростительно равнодушен к искусству. Музыки ты не понимаешь, а архитектура — c’est totalement du grec pour vous [354]. Правда, бог не наградил тебя талантами… Vous n’avez pas 1 intelligence du bien, mon pauvre enfant [355], но надо постараться, сделать усилие… faites un effort sur votre esprit… [356] ум, который всегда был глух ко всему возвышенному… Ты лишаешь себя в жизни огромного удовольствия, а кроме того, в твоем положении просто стыдно быть невеждой в искусстве, mon pauvre enfant…

— J ai 1 honneur de vous présenter mes hommages, comtesse! [357]— раздался в дверях будуара баритон графа Августа.

Приветствие еще звучало в воздухе, когда другой мужской голос за спиной графа Августа сладко и вкрадчиво произнес:

— Здравствуйте, графиня и дорогой Цезарий!

Август посторонился, любезно пропуская аббата

Ламковского вперед. Графиня привстала.

— Bonjour, comte! Bonjour, oh, bonjour, monsieur l’abbé!

— Eh bien! — добродушно засмеялся Август, своей пухлой рукой стискивая руку племянника. — Le jeune comte цел и невредим. Литовская русалка его не похитила… Стыдись, Цезарий, ты не на шутку напугал нас с этой своей… comment donc… [358] Палкой… Щепкой… Занозой… Как сказал бы мой сын Вильгельм…

— Pardonnez-moi, comte [359],— медоточивым голосом перебила графиня, — не сомневаюсь, что Вильгельм сказал бы что-нибудь весьма поучительное: но в этом уже нет надобности… Цезарий давно забыл о своем нелепом намерении и сам не уверен, были ли у него такие намерения, о которых даже говорить неприлично.

— Vrai? [360]—удивился Август, — Забыл?.. Давно забыл?.. Так быстро?..

— Дорогой Цезарий, — вкрадчиво заметил аббат, — хорошо помнит святую заповедь, которая учит чтить родителей своих, а значит, и старших в семье, а также уважать семейные традиции…

— Забыл! — повторял Август. — И хорошо сделал. Chose… Но когда же он успел, если, по словам Фридери-ка, эти господа вместе с ним приехали в Варшаву?..

Графиня вздрогнула и покраснела.

— Oh,!а demoiselle! [361]— вырвалось у нее, но она быстро справилась со своим волнением и спокойно спросила: — Est-ce vrai, César? [362]

— Oui, chère maman, c’est vrai [363],— без колебания ответил сын.

— Voilà! — вскричал дядюшка. — Quand je vous disais, comtesse [364], он не мог забыть…

— Eh bien! Что нам за дело, если кому-то вздумалось приехать в Варшаву! Каждый большой город — с est un caravansérail [365], никому не возбраняется в нем останавливаться. Впрочем, эта история меня больше не волнует — я убедилась, что мою волю Цезарий уважает и помнит о своих обязанностях по отношению к брату, которому его неосмотрительность могла бы навсегда испортить репутацию в свете. Я — мать, и никто лучше меня не знает моего сына. Отказав ему во многих дарах своих; Провидение наделило его добрым сердцем и смиренным сознанием своего несовершенства. Он не захочет огорчать свою мать и портить жизнь брату. Он знает, что на собственные силы не может положиться и что единственная опора для него — это советы и наставления родных, а единственный путь заслужить милость божию и общее уважение — забыть о себе и посвятить свою жизнь семье. Да, monsieur le comte, да, monsieur l’abbé, я беседовала сегодня avec mon pauvre César [366], поняла его состояние, и эта напугавшая нас всех история предстала передо мной совсем в ином свете… Молодой граф может… развлекаться… как угодно и с кем угодно, но это никогда не выйдет за рамки приличий, et je vouy prie, comte, n’en parlons plus! [367]

Легко сказать: «Не будем говорить», труднее сделать. Впрочем, графиня так спокойно и уверенно, с таким достоинством произнесла свой монолог, что окончательно убедила графа Августа, который стал торопливо застегивать свой, увы, не парадный сюртук. Но разве мог он предположить, в удрученном состоянии уходя сегодня из дома, что его ждет нечаянная семейная радость?

К счастью, на сюртуке тоже были пуговицы, — правда, без топориков, лопаточек и горшочков, но вполне отвечавшие своему назначению. И вот, застегнувшись сверху донизу, граф подошел к застывшему на месте племяннику, взял его холодную как лед, дрожащую руку в свои пухлые ладони, и, высоко подняв голову с торчащими в обе стороны черными веерами бакенбард, произнес:

— Cher neveu! Я почитаю величайшим счастьем от своего имени и от имени моего отсутствующего сына Вильгельма поздравить тебя с благоразумным поступком и… chose… с той силой духа, которую ты проявил, памятуя о высоком положении семьи, к которой вместе с тобой имеем честь принадлежать и мы с моим отсутствующим сыном Вильгельмом. Да, cher neveu, земля наша… круглая… chose… я хотел сказать, прекрасна и богата радостями, которыми я, откровенно говоря, malgré… malgré ma… cinquantaine bien sonnée [368], никогда не пренебрегаю, но всегда помню при этом о приличиях и… chose… морали. Поэтому… je m’en vante… [369] я до сих пор бодр и жизнерадостен, а для светского человека это неоценимое достоинство, оно… chose… скрашивает наше существование. Но, cher neveu, женитьба — не развлечение, позволительное мужчине в нашем положении, а шаг серьезный. Мы с моим незабвенным братом Ярославом доказали это на деле… Здесь присутствует моя уважаемая невестка, урожденная княгиня Икс, а моя безвременно скончавшаяся Берта была в девичестве баронессой фон Шварцхаузен. Желаю и тебе, cher neveu, от имени своего и моего отсутствующего сына Вильгельма последовать примеру твоего незабвенного отца и моему… ton oncle bien affectueux [370] и вступить в брак, достойный твоего имени, на радость и… chose., гордость твоей семьи, к которой вместе с тобой имеем честь принадлежать и мы с моим отсутствующим сыном Вильгельмом.

Закончив эту речь, граф Август заключил племянника в объятия и громко чмокнул в обе щеки. Но Цезарий был так бледен, холоден и неподвижен, словно соляной столп, в который, по преданию, превратилась несчастная жена Лота. Выпущенная дядюшкой, рука его бессильно упала, и тотчас ее подхватили теплые, атласно-белые руки аббата Ламковского.

— Возблагодарим господа, он услышал мои молитвы, — сладко улыбаясь и растроганно глядя на Цезария черными, бархатными глазами, сказал он. — Наивысшим моим желанием было внушить графу Цезарию чувство смирения и послушания. Не полагайся на свои силы, говорил я ему, ибо у тебя их меньше, чем у других. Не полагайся на свой разум, ибо человеку свойственно заблуждаться, особенно, если Провидение неисповедимой волею своей лишило его здоровья. Не доверяй голосу сердца, ибо плоть наша греховна. Я всегда говорил молодому графу: бог дал тебе умную, добродетельную мать, и после бога — она твоя первая наставница и опора в жизни. Возблагодарим же всевышнего, старания мои не пропали всуе. Юный граф не полагается на свои силы и разум, не доверяет голосу сердца; он слушается и почитает мать свою. Мы одержали победу, графиня! С божьей помощью спасли от жестоких страданий и несчастий слабую душу этого доброго юноши. Мать-христианка может раскрыть свое сердце и объятия послушному, покорному сыну. Графиня, обнимите же сына, поцелуйте его склоненное чело, пусть он ощутит благостное величие добродетели, сладость выполненного долга!