Чевенгур

Пашинцев имел скучное настроение и еле говорил от скорби.

– Так там же, тебе говорят, широкую организацию совхоза назначили – чего ты меня шаришь по голому телу?

Копенкин еще раз оглядел голое тело Пашинцева.

– Тогда – одевайся: пойдем вместе Чевенгур обследовать – тут тоже фактов не хватает, а люди сон видят.

Но Пашинцев не мог быть спутником Копенкина – у него, кроме нагрудной кольчуги и забрала, не оказалось одежды.

– Иди так, – ободрил его Копенкин. – Что ты думаешь, люди живого тела не видали? Ишь ты, прелесть какая – то же самое и в гроб кладут!

– Нет, ты понимаешь, какой корень зла вышел? – разговаривая, перебирал Пашинцев свою металлическую одежду. – Из ревзаповедника меня отпустили исправным: хоть и опасным, но живым и одетым. А в селе – свои же мужики видят, идет какой-то прошлый человек и, главное, пораженный армией – так всю одежду с меня скостили, – бросили вслед два предмета, чтобы я на зорях в кольчуге грелся, а бомбу я при себе удержал.

– Аль на тебя целая армия наступала? – удивился Копенкин.

– Да а то как же? Сто человек конницы вышло против одного человека. Да в резерве три дюйма стояли наготове. И то я сутки не сдавался – пугал всю армию пустыми бомбами, да Грунька – девка там одна – доказала, сукушка.

– Ага, – поверил Копенкин. – Ну, пойдем, – давай мне твои железки в одну руку.

Пашинцев вылез из лодки и пошел по верным следам Копенкина в прибрежном песке.

– Ты не бойся, – успокаивал Копенкин голого товарища. – Ты же не сам обнажился – тебя полубелые обидели.

Пашинцев догадался, что он идет разутым-раздетым ради бедноты – коммунизма, и поэтому не стеснялся будущих встречных женщин.

Первой встретилась Клавдюша; наспех оглядев тело Пашинцева, она закрыла платком глаза, как татарка.

«Ужасно вялый мужчина, – подумала она, – весь в родинках, да чистый – шершавости в нем нет!» – и сказала вслух:

– Здесь, граждане, ведь не фронт – голым ходить не вполне прилично.

Копенкин попросил Пашинцева не обращать внимания на такую жабу – она буржуйка и вечно квохчет: то ей полушалок нужен, то Москва, а теперь от нее голому пролетарию прохода нет. Все же Пашинцев несколько засовестился и надел кольчугу и лобовое забрало, оставив большинство тела наружи.

– Так лучше, – определил он. – Подумают, что это форма новой политики!

– Чего ж тебе? – посмотрел Копенкин. – Ты теперь почти одет, только от железа тебе прохладно будет!

– Оно от тела нагреется, – кровь же льется внутри!

– И во мне льется! – почувствовал Копенкин.

Но железо кольчуги не холодило тела Пашинцева – в Чевенгуре было тепло. Люди сидели рядами в переулках, между сдвинутыми домами, и говорили друг с другом негромкие речи; и от людей тоже шло тепло и дыхание – не только от лучей солнца. Пашинцев и Копенкин проходили в сплошной духоте – теснота домов, солнечный жар и человеческий волнующий запах делали жизнь похожей на сон под ватным одеялом.

– Мне чего-то дремлется, а тебе? – спросил у Пашинцева Копенкин.

– А мне, в общем, так себе! – не разбирая себя, ответил Пашинцев.

Около кирпичного постоянного дома, где Копенкин останавливался в первый раз по прибытии, одиноко посиживал Пиюся и неопределенно глядел на все.

– Слушай, товарищ Пиюся! – обратился Копенкин. – Мне требуется пройти разведкой весь Чевенгур – проводи ты нас по маршруту!

– Можно, – не вставая с места, согласился Пиюся.

Пашинцев вошел в дом и поднял с полу старую солдатскую шинель – образца 14-го года. Эта шинель была на большой рост и сразу успокоила все тело Пашинцева.

– Ты теперь прямо как гражданин одет! – оценил Копенкин. – Зато на себя меньше похож.

Три человека отправились вдаль – среди теплоты чевенгурских строений. Посреди дороги и на пустых местах печально стояли увядшие сады: их уже несколько раз пересаживали, таская на плечах, и они обессилели, несмотря на солнце и дожди.

– Вот тебе факт! – указал Копенкин на смолкнувшие деревья. – Себе, дьяволы, коммунизм устроили, а дереву не надо!

Редкие пришлые дети, которые иногда виднелись на прогалинах, были толстыми от воздуха, свободы и отсутствия ежедневного воспитания. Взрослые же люди жили в Чевенгуре неизвестно как: Копенкин не мог еще заметить в них новых чувств; издалека они казались ему отпускниками из империализма, но что у них внутри и что между собой – тому нет фактов; хорошее же настроение Копенкин считал лишь теплым испарением крови в теле человека, не означающим коммунизма.

Близ кладбища, где помещался ревком, находился длинный провал осевшей земли.

– Буржуи лежат, – сказал Пиюся. – Мы с Японцем из них добавочно души вышибали.

Копенкин с удовлетворением попробовал ногой осевшую почву могилы.

– Стало быть, ты должен был так! – сказал он.

– Этого нельзя миновать, – оправдал факт Пиюся, – нам жить необходимость пришла...

Пашинцева же обидело то, что могила лежала неутрамбованной – надо бы ее затрамбовать и перенести сюда на руках старый сад, тогда бы деревья высосали из земли остатки капитализма и обратили их, по-хозяйски, в зелень социализма; но Пиюся и сам считал трамбовку серьезной мерой, выполнить же ее не успел потому, что губерния срочно сместила его из председателей чрезвычайки; на это он почти не обиделся, так как знал, что для службы в советских учреждениях нужны образованные люди, не похожие на него, и буржуазия там приносила пользу. Благодаря такому сознанию Пиюся, после своего устранения из должности революционера, раз навсегда признал революцию умнее себя – и затих в массе чевенгурского коллектива. Больше всего Пиюся пугался канцелярий и написанных бумаг – при виде их он сразу, бывало, смолкал и, мрачно ослабевая всем телом, чувствовал могущество черной магии мысли и письменности. Во времена Пиюси сама чевенгурская чрезвычайка помещалась на городской поляне; вместо записей расправ с капиталом Пиюся ввел их всенародную очевидность и предлагал убивать пойманных помещиков самим батракам, что и совершалось. Нынче же, когда в Чевенгуре имелось окончательное развитие коммунизма, чрезвычайка, по личному заключению Чепурного, закрыта навсегда и на ее поляну передвинуты дома.

Копенкин стоял в размышлении над общей могилой буржуазии – без деревьев, без холма и без памяти. Ему смутно казалось, что это сделано для того, чтобы дальняя могила Розы Люксембург имела дерево, холм и вечную память. Одно не совсем нравилось Копенкину – могила буржуазии не прочно утрамбована.

– Ты говоришь: душу добавочно из буржуев вышибали? – усомнился Копенкин. – А тебя за то аннулировали, – стало быть, били буржуев не сплошь и не насмерть! Даже землю трамбовкой не забили!

Здесь Копенкин резко ошибался. Буржуев в Чевенгуре перебили прочно, честно, и даже загробная жизнь их не могла порадовать, потому что после тела у них была расстреляна душа.

У Чепурного, после краткой жизни в Чевенгуре, начало болеть сердце от присутствия в городе густой мелкой буржуазии. И тут он начал мучиться всем телом – для коммунизма почва в Чевенгуре оказалась слишком узка и засорена имуществом и имущими людьми; а надо было немедленно определить коммунизм на живую базу, но жилье спокон века занято странными людьми, от которых пахло воском. Чепурный нарочно уходил в поле и глядел на свежие открытые места – не начать ли коммунизм именно там? Но отказывался, так как тогда должны пропасть для пролетариата и деревенской бедноты чевенгурские здания и утварь, созданные угнетенными руками. Он знал и видел, насколько чевенгурскую буржуазию томит ожидание второго пришествия, и лично ничего не имел против него. Пробыв председателем ревкома месяца два, Чепурный замучился – буржуазия живет, коммунизма нет, а в будущее ведет, как говорилось в губернских циркулярах, ряд последовательно-наступательных переходных ступеней, в которых Чепурный чувством подозревал обман масс.

Сначала он назначил комиссию, и та комиссия говорила Чепурному про необходимость второго пришествия, но Чепурный тогда промолчал, а втайне решил оставить буржуазную мелочь, чтоб всемирной революции было чем заняться. А потом Чепурный захотел отмучиться и вызвал председателя чрезвычайки Пиюсю.