Пепел

– Правда ли, будто он настолько доверял тебе, что ты от его имени отдавал приказы, какие находил нужными? Мне рассказывали в Мантуе, будто ты, с его разрешения, подписывал его именем даже свои распоряжения и приказы. Мне приходилось это слышать и тут в некоторых весьма влиятельных кругах.

– Да, правда. Это бывало в решительные минуты. Но все это вещи малозначащие. Так ты говоришь, что тебе война уже надоела, – произнес он вдруг задумчиво.

– Да, да. Я, по-видимому, не создан солдатом.

– Странно. Не создан солдатом. Мне просто непонятна такая натура. Я – только солдат.

– Ты, брат, ученый, а не солдат. Какой-то Квинтилиан, [196]делла Мирандола… [197]Разве это солдатское жилище – эти груды книг… Я уверен, что в апартаментах Бонапарта книг нет…

– Ты опять ошибаешься. Вот теперь, с пятнадцатого frimaire'a, [198]то есть со времени прибытия в Париж, после заключения мира в Кампо-Формио… [199]

– Ах, это Кампо-Формио, – ядовито засмеялся Гинтулт. – Жестокий он вам устроил сюрприз с этим Кампо-Формио; и это после стольких надежд, после стольких обещаний?

– Еще не кончены, не кончены расчеты! – воскликнул Сулковский. – Он жив еще, он еще не умер, и у нас и у него впереди еще многие годы. Насытит свое тщеславие почестями адвокатский сын из Аяччо [200]– и должен будет снова стать солдатом, который в нем сильнее, чем жажда славы. Но – к делу… Теперь он целые дни проводит один в кабинете, взаперти sur les cartes immenses, étendues à terre. [201]Если он где бывает, то разве только в театре и то dans une loge grillée. [202]Все эти дни он ползает от карты к карте с компасом, циркулем и карандашом в руке. Там, в этой уютной комнате, рождается тайна, зреет, бродит и готовится претвориться в удар страшная мысль: напасть на берега Англии, слышишь! Железный поход на Лондон или на берега Египта… [203]

– Да, об этом поговаривают. Так, значит, это правда?

– Я иногда бываю у него, когда он приглашает меня для расчетов, сопоставлений по специальным вопросам тактики… В его цифрах и расчетах, какие он на них строил, я уже и раньше видел только план нанесения удара Англии au coeur, [204]колоссальный замысел свергнуть ее с пьедестала неожиданным вторжением, раздавить могущество купцов и на развалинах олигархии зажечь огонь революции, чтобы научить свободе этот народ, которому только кажется, будто он свободен, потому что его в этом уверяют. Теперь уже этого нет. Я знаю уже другой план: возвратить французской нации наднильскую империю, вырвать у Англии орудие ее могущества. И еще одно, еще одно. Это второе est décidé dans son esprit. [205]

– Да?

– Но теперь остается… Я надеюсь, ты сохранишь в глубокой тайне все, что я говорю.

– Можешь верить моему слову.

– Теперь остается… transporter un rêve dans le réel. [206]Он поручает мне выбрать из груды мечтаний то, что может быть выполнимо. Это огромное дело, величайшее дело со времен крестовых походов. Этому я учусь с остервенением, по целым дням и ночам.

– Этому?

– Да. Я учусь создавать силу.

– Создавать силу… – повторил Гинтулт.

– Да, можно научиться, топнув ногой о землю, вызвать из нее легионы, как Помпеи.

– Ты хотел сказать, как… Домбровский.

Сулковский сделал недовольную гримасу.

– Нет, – произнес он через минуту. – Это случайный сброд дезертиров, авантюристов и простодушных людей. Домбровский – пешка, ну, или слон, в руках какого-нибудь Бертье [207]или Брюна. [208]Времена Чарнецкого миновали, и он напрасно старается ему подражать. Представь себе три тарана: l'armée du Nord, l'armée du Rhin, l'armée d'Italie… [209]

– Я вижу, – сказал князь с бледной иронической усмешкой на губах, – что мнение Бонапарта о тебе совершенно справедливо.

Горящие глаза Сулковского вдруг потухли.

– Какое мнение? – глухо спросил он.

– Да вот, говорят, что, несмотря на твои заслуги, ты не получил никакого высшего чина, никакого отличия…

– Да, да! Я не забочусь об отличиях.

– А когда кто-то из твоих друзей спросил Бонапарта, почему, несмотря на все то, что ты сделал, он все-таки оставил тебя в том же чине капитан-адъютанта, что и до войны, он будто бы ответил: «Я потому не повысил в чине капитана Сулковского, что с первого дня, когда я узнал его в предместье Сан-Джорджо под Мантуей, я считаю его достойным одного только повышения, а именно: в чин главнокомандующего».

Сулковский презрительно усмехнулся.

– Во всяком случае, не он возведет меня в этот чин, а я сам! Сан-Джорджо! Конечно, я показал ему свое искусство. С двумя сотнями гренадер я взял форт, ключ к крепости. А вообще в его мнении обо мне есть жестокая ошибка. Я еще не достоин повышения в чин главнокомандующего. Я в своем естестве. Это уж мне лучше знать, чем ему. Я еще не главнокомандующий, а если и буду им, то не здесь.

– Бонапарт, наверно, знал, что говорил.

– Милый мой, я-то себя слишком хорошо знаю. Я знаю, чего во мне нет. И этого я до сих пор не мог приобрести. Нет у меня этого исключительного чутья… Он один на земле из стольких солдат обладает этим удивительно тонким, львиным каким-то чутьем. Я уже умею, не хуже его, проходить через горы трупов, умею спокойно работать под огнем и оставаться невозмутимым в бою, люблю дым пушек и гром их огненных жерл, умею сдерживать, как дикого коня на мундштуке, свои порывы…

– Так в чем же заключается эта сила, мой дорогой?

– Не знаю. Перед нею одной дрожат мои колени.

– Не понимаю.

– Видишь ли, генерал Франции, слуга отечества, защитник революции сказал мне однажды, в минуту откровенности, с улыбкой итальянца, корсиканца, полуфранцуза из Ажаксио, что нужно, чтобы эта самая Франция попала в еще большую смуту, чем сейчас. «Для этого отчасти мы и идем в Египет, для этого перебьем тысячи людей», – шептал он мне тогда. Он совсем уже забыл про уличку Сен-Шарль, про дом, где он родился. И речи нет о возвращении на скалистые островки Иль-Сангвинер, у входа в порт Аяччо. Голова полна мечтами… «Тем хуже для республиканцев, – сказал он мне тогда, – если они в огне сражений сожгут свою республику». Ты слышишь? Тем хуже для республиканцев…

Князь Гинтулт засмеялся сухим, коротким, сдержанным смешком.

– Я говорил… – сказал он.

– Ты, может быть, думаешь, что это в нем говорит простое тщеславие, жалкая наглость выскочки, которого так высоко вознесла безрассудная толпа? Ошибаешься: это не одно тщеславие. В этом-то и заключается его сверхчеловеческая сила. Я знаю, что он любит себя больше, чем святой Антоний Падуанский [210]любил господа бога, что ради личных целей ширит он по всей земле свою страшную безграничную славу. Но в этих его личных целях заключен новый, никому еще не ведомый мир. Он стремится к нему неустанно, как Колумб к своей Америке. Так зарождается и творится новая история земного шара. Подумать только!.. Если бы я обладал этой его таинственной силой… – проговорил он с детски-страдальческой улыбкой… – Новая земля. Моя новая, возрожденная земля, – я вижу ее, как эту вот карту. Если бы я мог без содрогания, по своему желанию, становиться негодяем, когда надо быть особенно могучим для того, чтобы достигнуть великих, мне одному известных, целей! Управлять своей душой и ее маленькими, жалкими добродетелями так, как управляешь армией людей!