На пути

— А вы хоть знаете, где у нее нора? — спросил викарий.

— Вот и не знаем; ее вроде и легко выследить по примятой траве (этой тропкой она ходит к воде), но в одном месте след теряется. Мы с отцом Этьеном целыми днями ее сторожили, она ни разу не показалась.

Священник стал рассказывать, какие ловушки можно поставить; их было много. Дюрталь представил себе охоту на выдру, о которой так занятно рассказал Бальзак в начале «Крестьян». Обед подошел к концу.

Викарий прочел благодарственную молитву и сказал г-ну Брюно:

— Давайте пройдемся; нам что-то кофе не подали, так свежий воздух его заменит.

Дюрталь вернулся в келью.

Он чувствовал себя опустошенным, выжатым, разбитым, растрепанным, как шерсть, дряблым, как фруктовая мякоть. Тело, измотанное ночными кошмарами, издерганное утренними сценами, просило сесть и не шевелиться; душа, правда, уже отошла от паники, разрешившейся рыданиями у ног исповедника, но оставалась недужной и беспокойной; ей тоже хотелось замолчать, отдохнуть, уснуть.

Ладно, подумал Дюрталь, о бегстве нечего и думать — надо встряхнуться.

Он прочитал покаянные псалмы и литанию всем святым, после чего задумался, какую книгу взять: святого Бонавентуру или святую Анджелу.

Выбрал он блаженную из Фолиньо. Она грешила и покаялась; она казалась ему более близкой, более понимающей, более готовой к помощи, нежели Серафический доктор — святой, всю жизнь проживший в чистоте, огражденный от искушений.

Не была ли и она негодной плотолюбицей, не издалека ли пришла она к Господу?

Она вышла замуж, изменила мужу и развратилась; меняла любовников, а когда они истощались, бросала их, как шелуху. Вдруг благодать взошла в ней закваской и взорвала душу; она пошла на исповедь, но не посмела признаться в самом страшном из своих грехов и причастилась, прибавив ко всем прегрешениям еще и святотатство.

Дни и ночи мучаясь раскаянием, она воззвала о помощи к Франциску Ассизскому; на другую ночь святой явился к ней. «Сестра, — сказал он, — позвала бы ты меня раньше, я бы давно избавил тебя». На другой день она пошла в церковь, стала слушать проповедь священника, поняла: это к ней он обращается — и совершенно раскрылась, полностью исповедалась ему.

Отсель начались испытания жизни в суровом покаянии. Друг за другом она потеряла мать, мужа, детей, испытывала такие страшные искушения плоти, что ей приходилось хватать раскаленные угли и прижигать самое место язвы своих чувств.

Два года распалял ее бес. Она раздала имение свое нищим, приняла обеты Третьего ордена святого Франциска, ^{59} ухаживала за недужными и немощными, собирала для них милостыню на улицах.

Однажды ее выворотило при виде прокаженного с вонючими отваливающимися струпьями: в наказание себе она выпила воду, которой омывала эти струпья; приступ тошноты повторился; она вновь наказала себя, нарочно проглотив чешую, не прошедшую с водой и ставшую поперек горла, всухомятку.

Долгие годы она перевязывала раны и размышляла о Страстях Христовых. Наконец окончилось скорбное послушничество и настал лучезарный день блаженных видений. Иисус обращался с ней, как с непослушным ребенком, ласкал ее, называл лапочкой, любимой дочуркой; Он избавил ее от необходимости питаться, насыщая одними Святыми Дарами; Он звал ее, крепко обнимал, облекал нетварным светом, дал ей, как обетованной наследнице, при жизни познать радости Царства Небесного.

Она же была так простодушна, так кротка, что страх, несмотря ни на что, не оставлял ее, ибо ее тревожила память о прошлых грехах. Она не могла поверить в свое прощение и сказала Христу: «Я желала бы надеть железный ошейник и ходить по базарной площади, вслух вопия о своем позоре!».

А Он утешил ее: «Не бойся, дочка, Я возместил твои грехи Своими страданиями»; когда же она вдобавок стала обвинять себя, что прежде жила в роскоши, была обуяна страстью к нарядам и украшениям, Он с улыбкой сказал: «Чтобы выкупить твои богатства, Я жил, нуждаясь во всем; тебе нужно было много платьев, Мне же единый хитон, который воины сняли с меня и метали о нем жребий; Моя нагота была искуплением за тщету твоих украшений…»

И все ее разговоры с Христом были на этот лад; Он много времени проводил, утешая несчастную, обессилевшую от Его благодеяний; а при всем том она больше всех возлюбила из всех святых жен! Весь ее подвиг — непрерывная чреда ласк и возлияний духовных; рядом с ней тома прочих мистиков кажутся потухшими, до того ярко горят угли костра этой книги!

«Да, да, — говорил себе Дюрталь, листая страницы, — не кто иной, как Христос святого Франциска, Бог милости говорил с этой францисканской монахиней! Это все должно было бы ободрить меня, ведь, что ни говори, Анджела из Фолиньо грешила так же, как я, а между тем все грехи были ею оставлены! Правда, какая у ней была душа! — а моя ни на что не годна; моя-то не любит, а резонирует! Справедливости ради надо заметить, что у святой Анджелы положение для покаяния было лучше моего. Она жила в XIII веке; перед ней был более короткий путь, чтобы достичь Бога, ведь с окончания Средних веков каждое новое столетие уводит нас от Него все дальше! Она жила во времена чудес, что изобиловали святыми, а я живу в Париже, во времена, когда чудеса редки, да и святые далеко не на каждом шагу встречаются. И, уехав отсюда, я размякну, расплывусь в этом гадком рве, в купальне грехов городских — вот вам и перспектива!

Кстати… — Он посмотрел на часы и подскочил в ужасе: стрелки показывали два. — Я пропустил час девятый! Решительно, расписание в моем объявлении слишком сложно, надо его сделать попроще». И он набросал на листке бумаги:

Так хотя бы ясно и запомнить легко. Лишь бы только отец Этьен не заметил, что меня не было в церкви!

Он вышел из комнаты. Ах, вот и те самые объявления, подумал он, заметив доску на площадке.

Он подошел и прочел:

«Правила для господ посетителей».

В правилах было много статей; начинались они так: «Покорнейше просим тех, кого Святая Воля Божия привела в сей монастырь, принять к сведению нижеследующее.

Всячески избегайте встреч с отцами монахами и рясофорами; не приходите в места их работ.

Запрещается выходить из монастырской ограды на ферму и на прогулку в окрестностях монастыря».

Далее следовал ряд предписаний, указанных и в расписании на афишке. Дюрталь пропустил несколько параграфов, а затем прочел:

«Господ проживающих просят ничего не писать на дверях, не зажигать спички о стены, не выливать воду на пол.

Не дозволяется ходить в чужие комнаты, чтобы видеться или разговаривать с соседями.

Не дозволяется курить в помещении».

Да и на улице не особенно, подумал Дюрталь, а надо бы выкурить сигаретку. Он вышел во двор.

В коридоре он наткнулся на отца Этьена, который тотчас заметил Дюрталю, что не видел его на обычном месте во время службы. Дюрталь, как мог, оправдывался. Монах ничего больше не сказал, но Дюрталь понял, что за ним наблюдают; он сообразил, что при всех своих добродушных повадках отец госпитальер, когда дело доходит до дисциплины, надевает ежовые рукавицы.

Сомнений в этом не осталось, когда на вечерне он заметил, что первый же взгляд монаха при входе в церковь адресован ему, но в тот день Дюрталь был так вял и огорчен, что до этого ему не было дела.

Резкая перемена образа жизни, совершенно новый против привычного распорядок дня выбили его из колеи, так что от утреннего кризиса осталось только какое-то отупение, пригнетавшее всякое движение души. Он кое-как дотянул остаток дня, ни о чем не думая, засыпая на ходу, а когда настал вечер, рухнул на постель, как мешок.

III

В одиннадцать часов он вдруг проснулся; ему казалось, что кто-то глядит на него во сне. Он чиркнул спичкой, никого не увидел, посмотрел на часы, опять упал на постель и проспал, как убитый, почти до четырех часов. Наспех оделся и побежал в церковь.