Анаконда

Тяжело, страшно тяжело… Но теперь Суберкасо играл и смеялся со своими малышами. Оба они составляли с ним одно целое. И это благодаря воспитанию, довольно любопытному, которое давал им отец.

Дети не боялись ни темноты, ни одиночества, ничего из того, что приводит в ужас малюток, выросших на коленях у матери. Не раз он возвращался с реки уже ночью; тогда дети сами зажигали «летучую мышь» и спокойно дожидались отца. А иногда они просыпались одни и слышали, как бьется о стекла разъяренная буря, но тут же засыпали снова, уверенные, что папа скоро вернется.

Они боялись только того, от чего отец предостерегал их: и в первую очередь змей. Свободные, пышущие здоровьем, брат и сестра смотрели на мир широко раскрытыми глазами счастливых малышей, и все-таки ни минуты они не могли обойтись без отца, Но если, уходя из дома, он предупреждал, чтоб ждали его тогда-то, дети, спокойные и веселые, принимались играть друг с другом. Бывали случаи, когда во время их совместных длительных походов в горы или к реке, Суберкасо вынужден был оставлять детей на несколько минут и даже часов. Тогда они сейчас же затевали игру и ожидали отца на том самом месте, где он их оставил, отвечая слепым и радостным послушанием на его доверие.

Без посторонней помощи они скакали верхом на лошади; мальчонка — с четырех лет. Как и все дети, выросшие на лоне природы, они прекрасно знали меру своим силам и никогда не переоценивали их. Иногда они сами добирались до прибрежных, сложенных из розового песчаника, скал Ябебири.

— Хорошенько осмотрите песок и траву, а уж потом садитесь, — говорил им отец.

Отвесные скалы на двадцать метров возвышались над глубокой и мрачной рекой, чья вода освежала их покрытое трещинами подножье. А там, наверху, крошечные ребятишки Суберкасо осторожно продвигались вперед, ощупывая камни носком ноги. И, убедившись наконец, что им не грозит никакая опасность, усаживались над пропастью и принимались болтать сандалиями.

Конечно, всего этого Суберкасо добился постепенно, пережив немало тревожных минут.

— Когда-нибудь один из них убьется, — говорил он себе. — И остаток своих дней я буду терзаться вопросом, верно ли поступил, воспитав их так, а не иначе.

Да, он поступал верно. И среди слабых утешений, которые выпадали на долю отца, оставшегося с двумя сиротами, самым значительным было то, что он имел возможность воспитывать детей согласно собственным убеждениям.

Итак, Суберкасо был счастлив, а дети чувствовали, что они кровно связаны с этим сильным мужчиной, который целыми часами играет с ними, своими загрубевшими ручищами зашивает им дыры на шароварах и учит их читать, выписывая суриком на полу огромные и неуклюжие красные буквы.

Со времени, когда он шил мешки в Чако, где у него была хлопковая плантация, Суберкасо сохранил привычку и любовь к шитью. Он мастерил белье себе и детям, шил кобуры для револьверов и паруса для каноэ — все это сапожными нитками и большими узловатыми стежками. Таким образом, его рубаха могла порваться в любом месте, но только не по шву, прошитому навощенной ниткой.

По части игр дети единодушно признавали его учителем. Кто еще так мастерски умел бегать на четвереньках, как их отец? Глядя на него, они заливались веселым смехом.

Помимо повседневной работы, у Суберкасо были и экспериментальные заботы, направление которых менялось каждые три месяца. Его дети, всегда находившиеся подле него, знали добрую часть вещей, о которых ребята их возраста обычно никакого представления не имеют. Они видели, как отец разделывает туши животных (и иногда помогали ему), как он приготовляет креолин и добывает каучук из деревьев, чтобы чинить непромокаемые плащи; они видели, как он во все цвета окрашивал свои рубашки; сооружал прессы весом до восьми тонн, чтобы испытать прочность цемента; изготовлял суперфосфаты и апельсиновое вино; строил сушилки типа Мейфарс, и протягивал от леса к бунгало, на высоте десяти метров от земли, проволочные рельсы. В скользивших по проволоке вагонетках дети стремительно спускались к дому.

К тому времени внимание Суберкасо привлекли залежи или, вернее, жила белой глины, вышедшая на поверхность последнего большого склона Ябебири. От этих залежей он перешел к другим, расположенным в округе. Глину Суберкасо обжигал в керамической печи, которую сложил своими руками. Когда же появлялись признаки обжига, остекленения и другие, он вместо того чтобы проводить опыты на бесформенных образцах, предпочитал мастерить горшки, маски и сказочных зверушек, в чем ему успешно помогали детишки.

По вечерам и в темные непогожие дни фабрика приходила в движение. Суберкасо пораньше разжигал печь, и экспериментаторы, поеживаясь от холода и потирая руки, садились лепить поближе к теплу.

Температура в маленькой печи Суберкасо за каких-нибудь два часа достигала тысячи градусов, и каждый раз, когда он открывал дверцу раскаленной добела печи, чтобы подбросить топлива, из нее вырывался язык пламени, опалявший ресницы. Тогда гончары отходили в другой конец мастерской и оставались там, пока ветер, со свистом дувший сквозь щели в бамбуковой стене, не прогонял их вместе с рабочим столом назад — греть спины у печи.

Теперь огонь обжигал лишь босые ноги детей, в остальном же все шло хорошо. Суберкасо питал слабость к доисторическим сосудам. Девочка отдавала предпочтение каким-то фантастическим сомбреро, а мальчонка лепил только змей.

Случалось, однако, что монотонный гул печи недостаточно вдохновлял их, и тогда они прибегали к помощи граммофона. Пластинки были те же самые, которые Суберкасо приобрел, когда женился. Все эти годы ребята царапали их всевозможными шипами, гвоздями, колючками и бамбуковыми щепками, которые сами оттачивали. Каждый из них по очереди брал на себя труд «управлять» граммофоном, то есть, не поднимая глаз от глины, автоматически сменять пластинки и тут же снова приниматься за работу. Когда все пластинки были прокручены, наступала очередь следующего — ставить их с самого начала. Они уже не вслушивались в музыку, которую знали наизусть; просто их развлекал шум.

В десять гончары кончали работу и поднимались, чтобы в первый раз подвергнуть свои произведения искусства критическому разбору: до того как работа бывала окончена, никто не позволял себе ни единого замечания. И надо было видеть, какую шумную радость вызывали фантастические украшения девчурки, с каким восторгом встречалась неизменная коллекция змей ее братишки. Затем Суберкасо задувал огонь в печи, и, держась за руки, они шли сквозь морозную ночь домой.

Три дня спустя после ночной прогулки, о которой мы рассказали, от Суберкасо ушла служанка, и этот, казалось бы, незначительный случай перевернул жизнь трех отшельников вверх дном.

Когда у Суберкасо умерла жена, то первое время он рассчитывал, что воспитать детей ему поможет кухарка. Эта превосходная женщина горько плакала, говоря, что после смерти сеньоры в доме стало пусто и одиноко.

Но на следующий месяц она ушла, и Суберкасо хватил немало горя, пока искал ей замену. На ее месте побывали три или четыре темнокожие девушки, взятые с лесных ферм, но каждая из них оставалась у Суберкасо не больше трех дней. По прошествии этого времени они брали расчет, ссылаясь на слишком тяжелый характер хозяина.

Кое в чем Суберкасо действительно был виноват и признавал это. В разговоре с девушками он употреблял минимум слов, необходимых для того, чтобы они его поняли. При этом во всем, что он говорил, сквозила чисто мужская педантичность и логика. Например, когда служанки убирали в столовой, Суберкасо предупреждал их, чтобы они обметали пыль вокруг каждой ножки стола. Причем замечания делались в короткой отрывистой форме, что утомляло и раздражало девушек.

В течение трех месяцев Суберкасо не мог найти даже девчонки, которая согласилась бы посуду мыть. За эти месяцы он выучился купать детей и постиг еще кой-какие премудрости. Стряпать он умел и раньше, а теперь научился и горшки чистить. Он чистил их песком, во дворе, сидя на корточках против холодного ветра, от которого синели руки. Суберкасо научился каждую минуту отрываться от работы, чтобы снять молоко с огня или открыть дверцу дымящей печи. Он научился каждый вечер приносить по три ведра воды — ни больше ни меньше — для мытья посуды. Мысль об этих трех неизбежных ведрах превратилась для него в какой-то кошмар, и прошел целый месяц, прежде чем он понял, что от них никуда не денешься. Первые дни он, разумеется, откладывал на потом мытье горшков и тарелок и копил их на полу, друг подле друга, чтобы затем вычистить все сразу. Но после того, как однажды Суберкасо целое утро просидел на корточках, чистя закопченные кастрюли (а они все были закопченными), он предпочел стряпать, есть и сразу после еды мыть посуду. Прелесть этих трех последовательных процессов тоже незнакома женатым мужчинам.