Зелёная кобыла<br />(Роман)

— Теперь, когда я увидел это, — сказал он, — я спокоен, теперь мне можно уходить.

Ко всем своим прекрасным качествам Фердинан присовокуплял еще коммерческое чутье, и уже очень скоро у него появилась многочисленная клиентура. В те времена еще нередко-бывали случаи, когда добродетель вознаграждалась. На Фердинана обратили внимание Брошары, родители Элен, которая была единственным ребенком в семье. Брошары, отойдя от дел, размышляли над тем, как бы им получше выдать свою дочь замуж. Госпожа Брошар попыталась было противиться. Она тешила себя надеждой, что Элен выйдет замуж за адвоката, нотариуса или за кавалерийского офицера, поскольку образование она получила у барышень Эрмлин, которые держали в городе имевший хорошую репутацию пансион. Ветеринар сумел дать понять, что его учеба стоила нисколько не меньше любой другой учебы, и господин Брошар оказал ему твердую поддержку. Элен была довольно красивой девушкой, крепкой, серьезной и нежной; в ее юном теле скопилось слишком много нетерпения, чтобы она стала выражать сомнения в связи с выбором родителей. В первые годы после бракосочетания у них родилось трое детей: старший сын Фредерик, младший Антуан и девочка Люсьена. Ветеринар счел, что этого достаточно, и сумел на этом остановиться.

Методично трудясь, Фердинан приращивал клиентуру и одновременно укреплял свою репутацию добродетельного человека. Он жертвовал пятнадцать франков в год больнице и столько же — приюту. Его дом содержался в порядке и был не более и не менее гостеприимным, чем того требуют приличия. В любое время года он носил визитку и черную шляпу, воплощавшую компромисс между котелком и цилиндром. Он стал в городе важным человеком и без шума вошел в муниципальный совет. Ветеринар был не лишен некоторого политического честолюбия. Внутренне он ощущал себя монархистом и, оставаясь таковым на протяжении двух послевоенных лет, не испытывал ни малейшего желания выглядеть оппозиционером. С другой стороны, он полагал, что следует использовать влияние, которое удалось обрести в округе его отцу. Скрепя сердце он несколько приглушил опою любовь к мессам и сделался умеренным республиканцем. Получив место муниципального советника, он продолжил свою эволюцию в фарватере политической судьбы сен-маржлонского депутата Вальтье. Вместе они превратились в гамбеттистов, а потом, когда в городе обосновалась крупная фабрика, решили, что хотя интересы населения изменились, своей заботы лишать его не следует, и оба дружно пошли в радикалы. Во всех добропорядочных клерикальных семействах ветеринара проклинали, и сен-маржлонский кюре поминал его фамилию не иначе как с ужасом. Горький осадок от происшедшего остался в его душе на всю жизнь, и когда Фердинан оказывался на предвыборном собрании или на банкете, где обличалось коварство священников, то в те самые мгновения, когда он с превеликой решимостью хлопал оратору, сердце его тоскливо сжималось. Тем не менее Фердинану Одуэну удавалось всегда устраиваться таким образом, чтобы вести политическую борьбу в согласии со своей совестью; он считал, что такой мудрый и просвещенный человек, как он, должен быть в гуще событий, и, дабы приглушить чувство стыда за свое поведение, говорил себе, что, вопреки своим симпатиям, вынужден делать такой выбор, какой ему предписывает долг; кстати, в качестве компенсации за это он получил важную должность в муниципалитете, равно как и «академические пальмы» за важный вклад в науку.

Старый Одуэн относился с почтительным восхищением к своему сыну, которым у него были все основания гордиться, хотя одно время религиозные рвения Фердинана внушали ему изрядные опасения. В семье Малоре не было никого, кто мог бы гордиться столь же удачно сложившейся судьбой, включая даже двух незаконных сыновей Тины Малоре, старой шельмы, которая до пятидесяти с лишним лет вела разгульную жизнь, а потом сумела-таки заставить включить себя в завещание одного бывшего судебного исполнителя. Встречая старика Малоре, Одуэн коварным голосом говорил ему:

— Я был так опечален, когда узнал, что твоего племянника опять не взяли на почту. Что за сучья жизнь: ведь твоей сестре стоило стольких трудов воспитать их…

Он произносил все это таким невинным тоном, словно и не догадывался о том буквальном смысле, который обретали его слова. Малоре готов был его съесть. А Одуэн тут же сообщал про своего сына Фердинана:

— У него сейчас прекрасное положение; очень я все-таки доволен своим парнем.

О двух других своих сыновьях Одуэн говорил менее охотно. Правда, поскольку Альфонс и Оноре жили в Клакбю, говорить о них не было никакой надобности. Отец не ладил ни с тем, ни с другим. На какое-нибудь замечание бывший капрал совершенно некстати отвечал ему, что позволил продырявить себя вовсе не для того, чтобы его распекали как мальчишку, ну а старик считал, что между его справедливыми упреками и негнущейся ногой сына нет никакой связи. Рана сама по себе, конечно, была овеяна ореолом славы, и Жюль Одуэн никогда не упускал случая похвалиться ею на политическом банкете, но она никак не могла служить оправданием ни для лени Альфонса, ни для его пристрастия к вину.

Что же касается Оноре, то отец неукоснительно раз в неделю проклинал его, что сопровождалось громогласными ругательствами как с той, так и с другой стороны. При этом Оноре не был ни лентяем, ни бунтарем, как не был он и человеком равнодушным, а был, напротив, хорошим сыном, хорошим отцом и хорошим супругом; однако уже само его присутствие в Клакбю оказывалось чем-то вроде постоянно нависающей над интересами дома опасности; он безмятежно, как бы даже не думая об этом, уклонялся от соблюдения всех тех обычаев и выполнения всех тех мелких ухищрений, которые способствовали укреплению влияния его отца в Клакбю. Например, ему ничего не стоило в самый день муниципальных выборов упрекнуть в нечистоплотности выборщика, чей голос был необходим отцу как никакой другой, и все только потому, что тот и в самом деле не отличался чистоплотностью; или же когда в семье опрашивали его мнение по поводу того или иного проекта, он мог назвать его нечестным, хотя было бы разумнее и приличнее отметить его хитроумность, потому что решение семьи всегда достойно уважения.

— Понимаешь, — говорил старик, — нужно, чтобы у тебя были хорошие отношения с Русселье. Он республиканец, и вообще из наших.

— Да, но при этом он еще и последний негодяй.

— Негодяй или не негодяй, но ведь он же голосует.

Истощив все аргументы, отец принимался обвинять сноху в том, что она настраивает против него его собственного сына; он так и не смог простить Аделаиде ни того, что она пришла в их дом без единого су, ни ее костистую худобу, отсутствие тяжелых грудей и широких ягодиц, которые обычно служат предметом семейной гордости. Когда спор доходил до этой точки, отцовское проклятие уже витало в воздухе, а Оноре в ответ клялся, что завтра же покинет халупу. Он бы и осуществил свою угрозу, если бы старик не начал первый делать шаги к примирению; Одуэна ужасало возникавшее перед ним зрелище бредущих по дорогам страны Оноре и Аделаиды, впряженных в повозку тряпичника и подгоняющих впереди себя трех или четырех детей. Госпожа Одуэн, пока была жива, оказывала на всех в доме успокаивающее воздействие. Она умерла через три года после заключения мира, умерла от какой-то таинственной, овладевшей ею вялости, причину которой врачи так и не сумели определить.

Овдовев, старый Одуэн стал снисходительнее к двум старшим сыновьям; Особенно он полюбил свою внучку Жюльетту, вторую из пяти детей Оноре, отчего и сноха тоже стала: казаться ему более приятной.

За несколько месяцев до смерти старик сообщил детям, как он намерен распорядиться своим наследством. Из всего состояния он изымал сумму в десять тысяч франков и оставлял их на приданое внучке Жюльетте, которым она могла распоряжаться по собственному усмотрению сразу же, как только выйдет замуж. Остальное делилось на три части и распределялось между сыновьями; однако, хотя завещание и выглядело справедливым, оно тем не менее было не лишено некоего продуманного коварства. Считая, что деньги промотать легче, чем имение, он распорядился выдать Альфонсу его часть наличными, подлежащими немедленному употреблению: он предполагал, что старший сын быстро разорится, и не желал, чтобы земля Одуэнов сразу же перешла в чужие руки. Это означало отдать бывшего капрала во власть опасных искушений звонкой монетой, чему тот, кстати, весьма обрадовался. Оноре получал ферму с прилегающими к ней лугами и капитал для торговли лошадьми. Часть Фердинана состояла из лугов, полей и леса.