Письма Асперна

Я и счел это в конечном счете победой, — но победой литератора, а не мужчины, вовсе не избалованного подобными завоеваниями. Когда я наутро явился в старый дворец, рыжая служаночка провела меня через верхнюю sala, которая показалась мне столь же бесконечно длинной, но на этот раз более светлой, в чем я усмотрел доброе предзнаменование, — и распахнула передо мной ту дверь в глубине, откуда накануне вышла особа, меня принимавшая. Я очутился в просторной, но довольно обшарпанной гостиной, со следами отличной росписи на потолке и с высокими окнами, у одного из которых одиноко сидела в кресле странная фигура. Вспоминаю словно сейчас, — и почти с тем же замиранием в груди, — как, переходя от одного оттенка чувств к другому, я исподволь проникался сознанием, что вижу перед собой ту самую Джулиану, которую Асперн воспел в некоторых из наиболее мастерских и наиболее прославленных своих созданий. Впоследствии я попривык к ней, хоть полностью мне это так и не удалось, но тогда, в первый раз, сердце у меня колотилось так сильно, точно на моих глазах и ради меня совершилось чудо воскресения из мертвых. Мне казалось, будто в образе старой женщины, сидящей у окна, заключен и выражен отчасти и его живой образ, и я в этот первый миг встречи с нею ощутил себя ближе к нему, чем когда-либо до того или после. Да, я отчетливо помню всю смену волновавших меня чувств, вплоть до легкой и неожиданной тревоги, которую я испытал, обнаружив, что в комнате нет племянницы. С ней я успел освоиться за короткий вчерашний разговор, но тетка, эта тень, явившаяся из прошлого, так устрашала меня, что, сколь ни желанным было для меня это свидание, я предпочел бы не оказаться с ней наедине. Что-то в ней было странное, что-то словно буквально не от мира сего. Потом меня точно кольнула мысль, что в сущности я вовсе ее не «вижу перед собой», так как над глазами у нее торчит безобразный зеленый козырек, не хуже маски скрывающий почти все ее лицо. Мне даже пришло было в голову, уж не нарочно ли она его надела, чтобы беспрепятственно разглядывать меня, сама оставаясь невидимой. А может быть, за этой маской прячется жуткий лик смерти? Божественная Джулиана в виде оскаленного голого черепа — на миг это видение возникло передо мной, но тут же растаяло. Потом я подумал о том, что ведь она и в самом деле невероятно стара — так стара, что может умереть в любую минуту, не дав мне времени добиться намеченной цели. Но тут же явилось новое предположение более утешительного свойства: она умрет через неделю, она умрет завтра — и тогда я беспрепятственно ворвусь к ней и переворошу все ее пожитки.

Меж тем она не шевелилась в своем кресле и не произносила ни слова. Крошечная, вся словно ссохшаяся, она сидела, слегка пригнувшись вперед и сложив руки на коленях. Платье на ней было черное, кусок старинного черного кружева прикрывал голову так, что волос не было видно.

От волнения я не мог вымолвить ни слова, тогда она заговорила первая, и я услышал фразу, которую меньше всего можно было ожидать.

III

— Мы живем очень далеко от центра, но этот маленький канал очень comme il faut. [7]

— Очаровательнейший венецианский уголок, ничего прелестнее и вообразить нельзя, — торопливо подхватил я. Старуха говорила тихим слабеньким голосом, в котором была, однако, приятная, выработанная воспитанием мелодичность, и странно было думать, что звукам этого самого голоса внимал когда-то Джеффри Асперн.

— Садитесь вон там, пожалуйста. Слух у меня отличный, — спокойно сказала она, словно подразумевая, что мне вовсе нет надобности кричать, как я это, вероятно, сделал, хотя кресло, указанное ею, находилось на некотором расстоянии. Я сел и пустился в объяснения: я, дескать, сам понимаю, сколь неуместно было вторгнуться в дом без приглашения и даже не будучи представленным должным образом хозяйке этого дома, и мне остается лишь уповать на ее снисходительность. Но, может быть, другая дама, та, с которой я имел удовольствие беседовать накануне, передала ей сказанное мною о саде? Право же, только это побудило меня решиться на столь бесцеремонный поступок. Я с первого взгляда влюбился в ее владения; сама она, верно, слишком привыкла к тому, что ее здесь окружает, и не догадывается, сколь сильное впечатление все это может произвести на человека со стороны, — а я вот даже подумал, что ради подобного чуда стоит пойти на риск. Смею ли я усмотреть в ее любезном согласии выслушать меня доказательство, что я не обманулся в своих надеждах? Ничто не могло бы меня обрадовать больше. Честью заверяю, я — человек вполне добропорядочный и безобидный, и, допустив меня в качестве, так сказать, сообитателя этого дворца, дамы почти не заметят моего присутствия. Я охотно подчинюсь любым правилам, любым ограничениям. К тому же я готов представить рекомендации или поручительства лиц, пользующихся достаточным уважением в Венеции, в Англии или в Америке.

За все время моей речи она не шелохнулась, но я ощущал на себе ее пристальный, испытующий взгляд, хоть мне видна была только нижняя половина сморщенного, лишенного красок лица. Старость отточила черты этого лица, но старость старостью, а было в них природное изящество, в свое время, должно быть, неотразимое. Когда-то она была очень светлой блондинкой с удивительно нежным румянцем на щеках. Я умолк; она помедлила еще несколько секунд, потом заговорила:

— Если вы такой любитель садов, почему бы вам не поселиться на terra firmа [8] — там их сколько угодно, получше этого.

— Но там нет такого сочетания, — возразил я, улыбаясь, и вдохновенно пояснил: — Сад посреди моря — вот что меня пленяет.

— Какое же тут море, у нас даже из окон воды не видно.

Я насторожился: уж не хочет ли она изобличить меня в обмане?

— Не видно воды? Помилуйте, сударыня, да я к самому вашему крыльцу подъехал на лодке.

Но она, очевидно, уже потеряла нить, и в ответ на мои слова сказала задумчиво: — Так ведь надо иметь лодку. У меня ее нет, и мне уже много лет не приходилось ездить в гондоле. — Она произнесла это так, словно речь шла о каком-то диковинном и редком занятии, известном ей больше понаслышке.

— О, я счастлив буду предоставить свою в ваше распоряжение! — воскликнул я, но, еще не окончив фразу, почувствовал что в подобной поспешности есть нечто вульгарное, а кроме того, делу может повредить, если старухе покажется что я чересчур уж ретив, точно человек, которым движет некий тайный умысел. Но она сидела все с тем же непроницаемым видом, и у меня шевельнулась неприятная мысль, что она гораздо лучше успела рассмотреть меня, чем я ее. Она не стала благодарить меня за мою несколько расточительную любезность, упомянула только, что дама, принимавшая меня накануне, — ее племянница, и скоро сюда придет. Она нарочно велела ей не торопиться, так как желала сперва поговорить со мной наедине — у нее на то есть свои причины. Сказав все это, старуха снова замолчала, а я терялся в догадках — что это за таинственные причины, и какие сюрпризы меня еще ожидают, и могу ли я отважиться на какой-либо умеренный комплимент по адресу моей вчерашней собеседницы. В конце концов я рискнул заметить, что буду очень рад возобновить знакомство с последней, она вчера так терпеливо меня выслушала, хоть я наверняка должен был показаться ей по меньшей мере чудаком. На это последнее замечание последовал со стороны мисс Бордеро очередной неожиданный ответ:

— У нее прекрасные манеры, я сама занималась ее воспитанием. — Я хотел было вставить, что этим, должно быть, объясняется грациозная непринужденность, свойственная обхождению племянницы, но вовремя удержался старуха уже продолжала:- Не знаю, кто вы такой — да и не хочу знать, это теперь так мало значит. — Все это нетрудно было истолковать как знак, что аудиенция окончена и сейчас мне будет сказано, что я могу отправляться восвояси, поскольку она уже достаточно насладилась лицезрением эдакого образца беззастенчивости. Тем удивительнее прозвучали для меня следующие слова, произнесенные дребезжащим старушечьим голоском: — Можете получить сколько угодно комнат — если заплатите хорошие деньги.