Время жить и время умирать

Гребер встал. И зачем только он вышел? Он не хотел пускаться в разговоры. Ему нужно побыть одному. Хорошо бы уже уехать! Отъезд стал для него навязчивой идеен. Ему нужно побыть одному, одному, хоть две-три недели, совсем одному — и подумать. Больше ничего. О многом надо было подумать. Не здесь, а дома, куда не дотянется война.

— Время сменяться, — сказал он. — Соберу свою сбрую и разбужу Зауэра.

Всю ночь гремели орудийные раскаты. Всю ночь полыхали зарницы на горизонте. Гребер всматривался вдаль. Это русские. Осенью 1941 года фюрер заявил, что с ними покончено. Казалось, так оно и есть. Осенью 1942 года он заявил это вторично, и тогда все еще казалось, что так оно и есть. Но потом произошло что-то необъяснимое под Москвой и Сталинградом. И вдруг все застопорилось. Словно какое-то колдовство. Откуда ни возьмись, у русских опять появилась артиллерия. На горизонте начался грохот, он заглушал все речи фюрера, и уже не прекращался, и гнал перед собой немецкие дивизии в обратный путь. Никто не понимал, что происходит, но неожиданно разнеслись слухи, будто целые армейские корпуса попали в окружение и сдались, и скоро каждый уже знал, что победы превратились в поражения и бегство. Бегство, как в Африке, когда до Каира было уже рукой подать.

Гребер, тяжело ступая, шагал по тропинке вокруг деревни. Смутный свет безлунной ночи искажал перспективу. Снег где-то перехватывал этот рассеянный свет и отражал его. Дома казались дальше, леса ближе, чем на самом деле. Пахло чужбиной и опасностью.

Лето 1940 года во Франции. Прогулка в Париж. Завывание пикирующих бомбардировщиков над растерявшейся страной. Дороги, забитые беженцами и остатками разбегающейся армии. Середина июня, поля, леса, марш по нетронутой войной местности, потом столица, залитая серебряным сиянием, улицы, кафе, — столица, сдавшаяся без единого выстрела. Думал ли он тогда о чем-нибудь? Испытывал ли тревогу? Нет. Все казалось правильным. На Германию обрушились кровожадные полчища, и она оборонялась, — вот и все. То, что противник был плохо подготовлен и едва сопротивлялся, не казалось тогда Греберу противоречием.

А после, в Африке, во время решающих этапов наступления, в пустыне, ночами, полными звезд и грохота танков, думал ли он тогда? Нет, он не думал, даже когда армия отступала. Это была Африка, неведомые заморские края; посредине лежало Средиземное море, а за ним была Франция, и только потом уж Германия. Чего там было думать, даже если и приходилось отступать? Нельзя же везде одерживать победы!

И вот — Россия. Россия, и поражения, и бегство. Это уже не где-то за морем; отступление вело прямиком в Германию. И отступали не отдельные разбитые корпуса, как в Африке, а вся немецкая армия. Тогда он вдруг начал думать. И многие другие тоже. Да и как тут не задуматься! Пока они побеждали, все было в порядке, а того, что не было в порядке, можно было и не замечать или оправдывать великой целью. И какая же это цель? Разве у нее не было всегда оборотной стороны? И разве эта оборотная сторона не была всегда темной и бесчеловечной? Почему он не замечал этого раньше? И действительно ли не замечал? Сколько раз он начинал сомневаться и его охватывало отвращение, но он упорно гнал его от себя!

Гребер услышал кашель Зауэра и, обогнув несколько разрушенных изб, пошел ему навстречу. Зауэр показал на север. Мощное, все разгорающееся зарево полыхало на горизонте. Слышались взрывы, и вспыхивали снопы огня.

— И там уже русские? — спросил Гребер.

Зауэр покачал головой.

— Нет. Это наши саперы. Они уничтожают какое-то село.

— Значит, опять отступаем.

Они замолчали и прислушались.

— Давно уж я не видел ни одного уцелевшего дама, — сказал потом Зауэр.

Гребер показал на дом, где жил Раэ.

— Вот этот почти уцелел.

— По-твоему, он уцелел? А следы пулеметных очередей, а обгоревшая крыша и разбитый сарай?

Зауэр громко вздохнул.

— Уцелевшей улицы я не видел уже вечность.

— Я тоже.

— Ты-то скоро увидишь. Дома.

— Да, слава богу.

Зауэр посмотрел на отблески пожара.

— Иной раз, как поглядишь, сколько мы тут в России всего поразрушили — просто страшно становится. Как думаешь, что они сделали бы с нами, если бы подошли к нашей границе? Ты об этом когда-нибудь думал?

— Нет.

— А я думал. У меня усадьба в Восточной Пруссии. Я еще помню, как мы бежали в четырнадцатом году, когда пришли русские. Мне было тогда десять лет.

— Ну, до нашей границы еще далеко.

— Смотря по тому, как все пойдет, а то и опомниться не успеем. Помнишь, как мы продвигались вначале?

— Нет. Я был тогда в Африке.

Зауэр снова взглянул на север. Там вздыбилась огненная стена и вскоре донеслось несколько сильных разрывов.

— Видишь, что мы там вытворяем? Представь себе, что русские то же самое устроят у нас, — что тогда останется?

— Не больше, чем здесь.

— Об этом я и говорю. Неужели ты не понимаешь? Тут поневоле лезут всякие мысли.

— Русским еще далеко до границы. Ты ведь слышал позавчера доклад, на который всех сгоняли. Оказывается, мы сокращаем линию фронта, чтобы создать благоприятные условия для нового секретного оружия.

— А, враки! Кто этому еще верит? Ради чего же мы тогда перли вперед как одурелые? Я тебе вот что скажу. Дойдем до нашей границы, и надо заключать мир. Ничего другого не остается.

— Почему?

— Ты еще спрашиваешь? Как бы они не сделали с нами того же, что мы с ними. Понятно?

— Да. Ну, а если они не захотят заключать с нами мир?

— Кто?

— Русские.

Зауэр с изумлением уставился на Гребера.

— То есть как это не захотят! Если мы им предложим мир, они обязаны будут его принять. А мир есть мир! Война кончится, и мы спасены.

— Они прекратят войну, только если мы пойдем на безоговорочную капитуляцию. А тогда они займут всю Германию, и тебе все равно не видать твоей усадьбы. Об этом ты подумал?

Зауэр оторопел.

— Конечно, подумал, — ответил он наконец. — Но это же совсем другое дело. Раз будет мир, они больше ничего не посмеют разрушать.

Он прищурил глаза, и Гребер вдруг увидел перед собой хитрого крестьянина.

— У нас-то они ничего не тронут. Только у них все будет разорено дотла. И когда-нибудь им все же придется уйти.

Гребер не ответил. «Зачем это я опять пустился в разговоры, — думал он.

— Я же не хотел ввязываться. Словами не поможешь. Чего только у нас за последние годы не хвалили и не хулили! Всякая вера уничтожена. А говорить бесполезно и опасно». Да и то Неведомое, что неслышно и неспешно приближалось, было слишком огромным, слишком неуловимым и грозным. Говорили о военной службе, о жратве, о морозах. Но не о том, Неведомом. Не о нем и не о мертвых.

Обратно Гребер пошел деревней. Через дорогу были переброшены слеги и доски, чтобы можно было кое-как пробраться по талому снегу. Слеги прогибались, когда он ступал по ним, недолго было и провалиться — под ними все развезло.

Он прошел мимо церкви. Это была небольшая разбитая снарядами церквушка, и в ней лежал сейчас лейтенант Рейке. Двери были открыты. Вечером нашли еще двух убитых солдат, и Раз распорядился утром похоронить всех троих с воинскими почестями. Одного из солдат, ефрейтора, так и не удалось опознать. Лицо было изгрызено, опознавательного жетона при нем не оказалось.

Гребер вошел в церковь. К запаху селитры и гнили примешивался трупный запах. Он осветил карманным фонариком углы. В одном стояли две разбитые статуи святых, а рядом лежало несколько рваных мешков из-под зерна; при Советах помещение, видимо, служило амбаром. У входа намело много снега, и в снегу стоял ржавый велосипед без передачи и шин. Посредине лежали мертвецы на плащ-палатках. Они лежали в горделивом одиночестве, суровые, чужие всему на свете.

Гребер прикрыл за собой дверь и продолжал свой обход. Вокруг развалин реяли тени, и даже слабый ночной свет казался предательским. Он поднялся на холм, где были вырыты могилы. Предназначенную для Рейке расширили, чтобы вместе с ним похоронить и обоих солдат.