Письма к Фелиции

Примите самый сердечный привет и, если дозволите, поцелуй руки.

Ваш Франц К.

Ноябрь

1.11.1912

Дорогая мадемуазель Фелиция!

Надеюсь, Вы не обидитесь хотя бы в этот раз на подобное обращение, ибо, если уж мне, как Вы не однажды того требовали, предстоит описать Вам свой образ жизни, то, значит, придется сообщить о себе и некоторые неприятные, нелестные для меня вещи, поведать о которых «милостивой сударыне» я, право, вряд ли бы отважился. Впрочем, ничего худого в этом новом обращении, по-моему, нет, в противном случае я не обдумывал бы его с таким огромным, все еще не утихающим удовольствием.

В сущности, вся моя жизнь издавна состояла и состоит из попыток писательства, в большинстве своем неудачных. Но не будь этих попыток, я бы давно опустился и стал мусором, достойным лишь веника и совка. Беда в том, что силы мои для этих поползновений с самого начала были слишком малы, и так уж само собой вышло, хоть я долго этого не осознавал, что ради дела, представлявшегося мне главной жизненной целью, мне пришлось отказывать себе и беречь себя чуть ли не во всем остальном. Там же, где я по собственной воле себя не берег и себе не отказывал (бог мой, в этой конторе, где я сегодня дежурю при журнале приема, даже в выходной день ни секунды покоя, посетитель за посетителем, просто ад какой-то!), а, наоборот, пытался себя превозмочь, меня отбрасывало назад, с позором, синяками и шишками, с непоправимым уроном сил, но именно эти, как мне тогда казалось, несчастья мало-помалу помогли мне обрести доверие к судьбе, и я начал надеяться, что где-то, пусть и трудно различимая, все-таки и для меня светит добрая звезда, под которой можно будет жить дальше. Как-то раз я даже составил опись всего того, чем пожертвовал во имя писательства и чего ради него лишился, или, точнее, список потерь, перенести которые можно только ценой такого их объяснения.

И действительно, насколько я тощ – а я самый тощий человек из всех, кого знаю (что, поверьте, кое о чем говорит, ибо в санаториях я всякого понавидался), – настолько же и во всем остальном во мне нет ничего излишнего, что мешало бы писательству, в том числе и того, что можно было бы назвать излишним в хорошем смысле слова. Так что если есть некая высшая сила, которая хочет использовать меня или уже использует, то, значит, я по крайней мере лежу в ее длани уже довольно подержанным, истертым орудием; если же таковой силы нет – значит, я вообще ничто и оказываюсь один в зияющей ужасом пустоте.

Теперь же я раздвинул свою жизнь мыслями о Вас, ведь покуда я бодрствую, не проходит и четверти часа, чтобы я о Вас не подумал, и много четвертей часа, когда я ни о чем другом думать не в состоянии. Но даже и это связано теперь с моим писательством, только приливы и отливы писательства властны надо мной и все во мне определяют, так что в пору недужного, вялого писательства я никогда не собрался бы с духом к Вам обратиться. Это такая же правда, как и то, что после того вечера меня не покидает чувство, будто в груди моей зияет пробоина, через которую со свистом и помимо моей воли что-то входит в меня и выходит, покуда однажды ночью, уже в постели, воспоминание об одном библейском сюжете не доказало мне и необходимость самого этого чувства, и, следовательно, истинность той библейской истории. Теперь же, как я недавно с изумлением обнаружил, Вы и с писательством моим породнились, хотя прежде я был убежден, что как раз во время писания ни чуточки о Вас не думаю. В небольшом абзаце, мною написанном, обнаружились, среди прочего, следующие ниточки к Вам и Вашим письмам. Некто получает в подарок плитку шоколада. Вообще речь идет о маленьких радостях во время службы. Затем упоминается телефонный звонок. И наконец, один человек уговаривает другого идти спать и даже грозит, если тот не послушается, чуть ли не силой отвести его в комнату, что, несомненно, связано с воспоминанием о выговоре, полученном Вами от Вашей мамы, когда Вы допоздна засиделись на работе. – Мне подобные места особенно дороги, я удерживаю Вас в них без спроса, а Вы даже этого не чувствуете и потому не противитесь. Впрочем, если Вы когда-нибудь что-то такое прочтете, подобные мелочи от Вас просто ускользнут. Одному только прошу поверить: нигде на свете у Вас не будет более беззаботного плена, чем в этих строчках.

Жизнь моя всецело подчинена писательству и если и претерпит какие-то изменения, то лишь затем, чтобы еще больше к писательству приноровиться, ибо времени у меня в обрез, сил мало, работа моя – ужас, а дома донимает шум, вот и приходится выкручиваться путем всевозможных уловок, раз уж хорошей и прямой жизни все равно не получилось. Однако удовлетворение, испытываемое от этих уловок, когда за счет распорядка дня удается что-то выгадать, ничтожно в сравнении с неизбывной горечью, когда видишь, что вечная твоя усталость проступает в написанном куда более ясно и отчетливо, чем то, что ты, собственно, намеревался написать. Вот уже полтора месяца мой распорядок дня – если не считать нескольких его нарушений, вызванных приступами неимоверной слабости в последние дни, – выглядит следующим образом. С восьми до двух или до половины третьего контора, с трех до половины четвертого обед, после обеда сон, по-настоящему, в расстеленной постели (вернее, по большей части лишь попытки заснуть, если не снится какая-нибудь жуть, – однажды, например, неделю подряд, с неестественной, до головной боли, отчетливостью в каждой детали их прихотливого национального одеяния, мне являлись во сне черногорцы) – до половины восьмого, потом минут десять гимнастики, нагишом, у открытого окна, потом часовая прогулка либо в одиночестве, либо с Максом или еще одним другом, затем ужин в кругу семьи (у меня три сестры, одна из них замужем, другая помолвлена, и третья, самая любимая, хотя и без ущерба для любви к двум остальным), после чего, около половины одиннадцатого (но иногда и в половину двенадцатого), я сажусь за стол и пишу, сколько хватает сил, желания и счастья, до часу-двух-трех ночи, а однажды даже до шести утра. Затем снова гимнастика, как уже описано выше, только теперь без серьезных нагрузок, после чего обмывание и – в большинстве случаев с легкими болями в сердце и подрагивающими брюшными мышцами – в постель. Далее – всевозможные ухищрения, чтобы заснуть, то бишь достигнуть невозможного, ибо невозможно спать (а Господь к тому же требует спать без сновидений) и одновременно думать о своей работе, пытаясь, вдобавок ко всему, с определенностью решить вопросы, заведомо с определенностью не решаемые, то есть угадать, придет ли на следующий день письмо от Вас и, если придет, то когда. Ночь моя, таким образом, состоит из двух частей, сначала из бдения, потом из бессонницы, и вздумай я обо всем этом в подробностях поведать, а Вы – меня выслушать, это письмо не кончилось бы никогда. Разумеется, после всего этого не приходится удивляться, что с утра у себя в конторе я приступаю к работе, когда силы мои практически на исходе. Некоторое время назад у нас в коридоре, по которому я прохожу, направляясь в машинописное бюро, стояли носилки для переноски папок с делами и кип всякой прочей документации, так вот, проходя мимо них, я всякий раз думал, что они предназначены исключительно для меня и одного меня дожидаются.

Для полноты картины нельзя не упомянуть, что я не только чиновник, но еще и фабрикант. Дело в том, что муж сестры владеет асбестовой фабрикой, компаньоном которой я являюсь (но только по бумагам, фактически туда вложены деньги моего отца) и в этом качестве официально числюсь. С этой фабрикой я уже хлебнул достаточно горя и забот, о которых сейчас рассказывать не стану, во всяком случае я давно стараюсь по мере возможности от нее отбояриться (то есть всячески избегаю своего – заведомого бесполезного – участия в ее делах), но мера возможности, опять-таки, и не слишком велика.

Ну вот, опять я рассказал так мало и ни о чем еще не спросил, а уже пора заканчивать. Но ни одного ответа – и тем паче ни одного вопроса – нам нельзя упустить. Есть, правда, одно волшебное средство, при помощи которого два человека, не видясь и даже не говоря друг с другом, тем не менее способны вызнать по крайней мере почти все о прошлом друг друга, буквально в один миг, без долгой взаимной переписки, но средство это, конечно, почти из области высшей магии (пусть и не выглядит таким уж магическим), и прибегнувший к нему хотя и оказывается вознагражденным, но тем вернее не остается и безнаказанным. Поэтому я Вам его не называю, разве что Вы сами его разгадаете. Оно звучит ужасно коротко, как и все заклинания.