Пастораль сорок третьего года

Схюлтс сдвинул в сторону висевшее в шкафу платье, и Ван Бюнник с недоверчивой улыбкой ощупал пол и все три стенки гардероба. Он прекрасно понимал, что не найдет потайного хода, даже если на него наткнется. Наконец Схюлтс нагнулся, отковырнул ногтем кусок замазки и дернул торчавший из щели кончик веревки. От стенки шкафа отскочила планка, и Ван Бюнник просунул голову в какое-то темное помещение, откуда тянуло сигаретным дымом.

— Здесь есть постель и запас еды. Но самое замечательное то, что этот тайник примыкает к другому, скрытому так же хорошо, как и первый. Так сказать, тайник в тайнике. A dream within a dream [3].

Он немного обождал: улыбка Ван Бюнника, которую он улавливал, даже стоя позади него, не стала шире.

— А из второго тайника — выход в другую комнату. Дом-то ведь старый. В нем можно не только спрятаться, но и найти лазейку, чтобы выбраться. Если, конечно, гестапо не захватит сразу все комнаты. Внизу тоже есть убежище. Там раньше скрывался хозяйский сын, но у него сдали нервы, и он добровольно явился на принудительные работы. Вот и торчит теперь у немцев в их подземных убежищах, а это уж куда больше изматывает нервы… Тайники в домах рекомендуется устраивать таким образом, чтобы потолок был выше человеческого роста, так по крайней мере утверждал арх… мастер. На планке изнутри ставят задвижку, а веревочку втягивают внутрь. Ну а выпить там тоже найдется. Войдешь?

— Ой нет, — сказал Ван Бюнник, озираясь по сторонам, и шмыгнул носом.

— Теперь ты знаешь, где тайник. В случае облавы тебе придется спрятаться со мной вместе. Сигарет здесь много и книг достаточно…

Ван Бюнник нерешительно повернул назад, и они опять очутились в комнате с Безобразной герцогиней. Машинально смахнув с брюк пыль, гость опустился на обитое кожей вращающееся кресло и потянулся за своей сигаретой, тлевшей на краю пепельницы. Потом он снова отвел руку назад. На его открытом, жизнерадостном лице выражение недоверчивости сменилось выражением осторожного превосходства.

— Разумеется, все это строго между нами, — сказал Схюлтс.

Ван Бюнник непринужденно сидел в кресле и по-мальчишески раскачивался. Он взял сигарету и сдавил ее пальцами.

— Теперь мне понятно, почему я должен был подняться наверх в шляпе. Но не зря ли ты паникуешь? Тебе-то чего бояться? Нелегальной работой или чем-нибудь вроде этого ты не занимаешься… Учишь немецкому языку, сам из немцев… Раскосые глаза на продолговатом бледном лице его собеседника заметно сузились.

— Я переутомился, стал мнительным.

Ван Бюнник в знак согласия кивнул головой и, глубоко вздохнув, хотел было сказать что-то успокоительное, но Схюлтс поспешно добавил:

— Ты забыл первый школьный день после капитуляции, когда все мы так неосторожно вели себя в классах. Не так уж много школ, где бы преподаватель немецкого извинился перед своими учениками, что ему и дальше придется учить их этому вонючему языку, а преподаватель истории сказал бы, что уже не сможет на своих уроках придерживаться исторической правды, если она вообще, существует, и то, что они услышат в дальнейшем, будет сплошным враньем. Все эти факты мофам [4] хорошо известны. Как и то, что юфрау Пизо обругала мофов и расстегнула свою кофточку, словно подставляя обнаженную грудь под штыки и пули.

Он ясно представил себе этот суматошный школьный день, когда все старались превзойти друг друга, демонстрируя свою отвагу и патриотизм. Схюлтс умолчал о том, что сам он неожиданно для себя подал этому пример, а слова Бюнника насчет истории были всего лишь подражанием сказанному Схюлтсом о немецком языке и он, разумеется, не ждал, что Ван Бюнник ему об этом напомнит.

— Если так, то и мне есть чего бояться, — сказал Ван Бюнник, подавшись вперед.

— Вот видишь, оказывается, устраивать тайники не так уж глупо…

— Я считал, что у мофов есть заботы поважней.

— И эта тоже в числе многих прочих. А знаешь ли ты, что года два назад у меня дома был обыск? Явился какой-то тип из СД с досье, на котором сверху было написано мое имя. Отобрал у меня все сочинения Томаса Манна, а книги писателей-евреев так и остались на полках. Когда я попытался уговорить его оставить мне Томаса Манна, дескать, он, как современник Гёте и Шиллера, вполне безвреден, он ответил: «Оспаривать наши действия вам категорически воспрещается». Мерзкий субъект, сигарету и ту отказался выкурить.

— Вот уж не стал бы ему предлагать, — сказал Ван Бюнник.

— Я тогда держал собаку, и она вместо приветствия как вскочит на него, а он, защищаясь, прикрыл низ живота моим досье. Кажется, они всегда так делают. Половые органы в конечном счете самое драгоценное из всего, что у них есть.

— Ты имеешь в виду их расовые признаки?

— Нет, их умственные способности.

Ван Бюнник осмотрительно хмыкнул, как будто то, что сказал Схюлтс, следовало еще обдумать. — Но вообще-то волноваться незачем, — беспечно продолжал он. — Конечно, при твоем теперешнем состоянии… Хоть ты и неплохо выглядишь, не скажешь, что болен… и все-таки я согласен, что тайник — недурная штука. И у меня ведь рыльце в пушку. Я тоже скомпрометирован всеми этими нелегальными публикациями и прочим…

Нелегальные публикации Ван Бюнника были хорошо известны Схюлтсу. Их называли так только потому, что они появлялись в подпольной печати. Содержание этих опусов было таким безобидным, что эти статьи и брошюры не могли подвести ни автора, ни издателя, ни наборщика, ни распространителя. Идиллические обзоры на историческом фоне с ассоциациями из эпохи наполеоновских войн, и притом без единого не только крепкого, но даже приперченного словца. Год назад Схюлтса тоже уговаривали дать что-нибудь в подпольную печать, но он отказался.

— Мы не можем себе позволить быть героями, — взмахнув рукой, сказал Ван Бюнник, — незачем ждать от нас подвигов. Но если мы чувствуем себя хорошими патриотами, это тоже чего-нибудь стоит, и мы обязаны доказать это любым способом, в той или иной форме. Огонь на алтаре надо поддерживать неустанно. Мы, интеллигенты, располагаем очень ограниченным оружием, но я все же льщу себя надеждой, что в итоге мы достигнем большего, чем группы Сопротивления, которые кромсают провода и подстреливают коллаборационистов. А расплачиваются за это ни в чем не повинные люди. Вот это я считаю преступлением. Высокомерие этих господ просто невыносимо, ты ведь знаешь, у этих людей склад ума ничуть не отличается от нацистского. В истории сколько угодно таких примеров, люди часто заимствуют дурное у своих врагов. Ты настройщика Эскенса знаешь? Неужели нет? Такой плюгавенький. Ну, ты много потерял. Никак не выставишь его за дверь: ругает немцев, болтает о дне возмездия, о ножах и прочих вещах в том же духе и о том, что он будет делать, кровожадный парень…

— На словах — как и все подпольщики, — небрежно сказал Схюлтс.

— Не сказал бы, — укоризненно возразил Ван Бюнник. — Люди в подполье кое-что делают. В конце концов каждый должен сам для себя решить, на что он готов пойти. В таких вещах нет общей мерки… Я все могу принять: ведь к освобождению ведут самые разные пути, хотя оно будет исходить не от нас, но чего не приемлю, так это предательства, в какую бы форму оно ни облекалось.

Эти слова он произнес так многозначительно, что Схюлтс посмотрел на него выжидающе, как если бы за ними должны были последовать прямые обвинения. Смахнув еще раз пыль с колен, Ван Бюнник сел, заложив ногу за ногу, и сказал:

— Мог ли ты ожидать от Мин Алхеры, что она будет вести себя плохо? А между тем это факт. Не то чтобы она вступила в НСД [5], но ее видели в городе с мофом. Так по крайней мере утверждают, мы еще проверяем эти слухи. Пизо и Бакхёйс сразу же перестали с ней разговаривать, ты же их знаешь. Ее видели в кафе с немецким офицером. Ожидал ли ты от нее такого?

— Нет, — ответил Схюлтс, — и только потому, что считал ее слишком инертной даже для этого. Может быть, неудачная помолвка подтолкнула ее…