Урок немецкого

В своем длинном платье из грубой ткани напоминая суровую голыптейнскую деревенскую вещунью, она прошла вперед, нащупала в темноте дверную ручку, распахнула дверь и попросила отца войти. Отец сначала отстегнул зажим, скреплявший полы его накидки, для чего широко расставил ноги, слегка согнул их в коленях и шарил под полой до тех пор, пока не нащупал головку зажима, а затем снял накидку, вынырнул из-под нее, оправил мундир, слегка приоткрыл мои одежки и, подталкивая сзади, повел в горницу.

Блеекенварфская горница поражает размерами. Невысокое, но необычайно просторное помещение с множеством окон, здесь можно сыграть свадьбу, пригласив по меньшей мере девятьсот гостей, или разместить семь школьных классов вместе с учителями, и это невзирая на обилие мебели и прочей утвари, вытесняющей своими надменными габаритами немалое пространство: тяжелые лари, столы и шкафы с врезанными в них чуть ли не руническими датами уже своей грозной, повелительной осанкой обещают долголетие. Даже стулья непомерно тяжелы и являют вид осанистый и грозный; они, можно сказать, обязывают к неподвижной позе и самой сдержанной мимике. Неуклюжая темная чайная посуда, так называемый витдюнский фарфор, теснится на полке у стены. Ею давно уже не пользуются, она была бы недурной мишенью для метания в цель, но художник и его жена с редкостной терпимостью ничего или почти ничего менять не стали, откупив Блеекенварф у дочери старого Фредериксена, который настолько во всем сомневался, что, до того как повеситься на гигантском шкафу, вскрыл себе для верности вены.

Новые хозяева ничего не изменили в убранстве, разве только самую малость в кухне, где сковороды, кастрюли, бочонки и кружки как стояли, так и продолжают стоять в нерушимом порядке. Не тронуты и дряхлые посудные шкафы, где аляповатые витдюнские тарелки соседствуют с необъятными супницами и мисками, и даже кровати сохранились те же — суровые, узкие койки, предоставляющие разве только самую скупую уступку ночи.

Но раз уж отец вошел в горницу, пришлось ему закрыть за собой дверь и поздороваться с доктором Теодором Бусбеком, который, как всегда, в одиночестве сидел на диване, необычайно жестком и узком чуть ли не тридцатиметровом чудище, и словно чего-то дожидался. Доктор Бусбек, посиживая на диване, не читал и не писал, а только дожидался, годами дожидался с какой-то смиренной покорностью, неизменно тщательно одетый и преисполненный неисповедимой готовности, словно те перемены или то известие, которого он ждал, могли прийти с минуты на минуту. Ничто не отражалось на его бледном лице, вернее, то выражение, которое оставил на нем некий опыт, было из осторожности планомерно устранено, словно смыто; однако столько-то было нам известно, что он первым начал выставлять картины художника и в Блеекенварф переехал, когда из его галереи все было дочиста вывезено, а самая галерея закрыта. С улыбкой поспешил он навстречу отцу, что-то спросил насчет ветра, так же ласково улыбнулся мне и снова удалился на диван.

— Чаю или водки? — спросила жена художника. — Что до меня, то я предпочла бы водку.

Отец отрицательно мотнул головой.

— Нет уж, Дитте, нынче не стоит.

На сей раз он не присел, как обычно, на подоконник, не выпил, как обычно, с дороги, не стал рассказывать, как обычно, о приступах боли в плече, нет-нет навещавших его после падения с велосипеда, не стал распространяться и о последних событиях в округе, отчасти ему подведомых или о коих он, как ругбюльский полицейский, был наслышан — таких, как удар лошадиным копытом, имевший тяжелые последствия, или незаконный убой скота, и кончая поджогом в сельской местности. Он даже не передал привета из Ругбюля, а также забыл осведомиться о чужих детях, усыновленных художником.

— Нет уж, Дитте, — сказал он, — нынче не стоит.

Он так и не присел. Он поглаживал кончиками пальцев свой нагрудный карман. Он то и дело поглядывал в окно на мастерскую. Он молча ждал, и Дитте с доктором Бусбеком видели, что он ждет художника, ждет невесело и даже волнуясь, насколько лицо моего отца способно выразить волнение: то, что ему предстояло, было явно отцу не безразлично, взгляд его перескакивал с предмета на предмет, как всегда, когда что-то его тревожило или когда он на свой фризский лад чувствовал неуверенность; он смотрел на вас и не видел, взгляд его упирался, чтобы тут же отпрянуть, поднимался и ускользал — это делало его недоступным и спасало от вопросов. То, как он стоял в своем нескладном мундире в просторной горнице, точно сам себе не рад, неуверенно и пряча глаза, никак не выдавало таящейся в нем угрозы.

Наконец Дитте спросила, обращаясь к его спине:

— Что-нибудь к Максу?

И когда он кивнул, деревянно кивнул в пространство, доктор Бусбек вскочил, подошел и, взяв Дитте за руку, робко спросил:

— Решение из Берлина?

Отец повернулся — удивленно, но мешкотно — и уставился на маленького человечка, который, казалось, просил прощения за свой вопрос, который, казалось, всегда и за все просил прощения, но так и не ответил, да ответа и не требовалось: жена художника и его старейший друг своим молчанием сказали отцу, что они его поняли и даже знают, что за решение ему поручено передать.

Разумеется, Дитте могла бы подробнее расспросить о приказе, и отец, думается, охотно и с облегчением ответил бы ей, но они ни о чем больше не спросили, а только еще некоторое время стояли рядом, и Бусбек как бы про себя сказал:

— А теперь и Макс. Странно только, что это не произошло с ним много раньше, как с остальными.

И когда они, словно сговорясь, повернули к дивану, жена художника бросила на ходу:

— Макс работает, ты найдешь его за садом у рва.

Она произнесла это, уже отвернувшись, что было для отца равносильно прощанию, и ему ничего не оставалось, как удалиться, что он и сделал, пожав плечами в знак того, как сожалеет он о своей миссии и как мало сам причастен к этой истории. Сорвав с вешалки накидку, он подтолкнул меня, и мы вышли из дому.

Не спеша, с видом скорее удрученным, чем уверенным, миновал он голый фасад дома, толкнул калитку и, постояв под защитой живой изгороди, подвигал губами, заранее готовя отдельные слова и даже фразы, как делал часто, собственно, делал всегда, когда ему предстоял разговор, грозивший потребовать более чем обычных усилий, а потом мимо вскопанных и аккуратно прибранных грядок, мимо крытой соломой беседки направился ко рву, опоясывающему Блеекенварф и усугубляющему его уединенность.

И тут он увидел художника Макса Людвига Нансена.

Художник стоял на деревянном мостике без перил и в этом защищенном от ветра месте работал, а поскольку я знаю, как он работает, мне не хочется без предупреждения отрывать его от дела, позволив отцу дотронуться до его плеча, я хотел бы помедлить с этим разговором, ведь это не обычный разговор, и по меньшей мере я хочу упомянуть, что художник на восемь лет старше, ниже ростом и много подвижнее отца, не в пример импульсивнее, возможно, даже хитрее и упрямее, хоть оба они провели свои юные годы в Глюзерупе. Что ни говорите — в Глюзерупе!

На художнике была шляпа, низко нахлобученная фетровая шляпа, так что на серые глаза его падала легкая, но ощутимая тень, отбрасываемая полями, а также старый, вытертый на спине плащ с бездонными карманами, куда, как однажды он нам пригрозил, он упрячет любого малыша, мешающего ему работать, и тогда ищи-свищи! Этот иссера-синий плащ он таскал бессменно в любое время года, в дождь и вёдро, пожалуй, даже спал в нем; во всяком случае, художник и его плащ были нераздельны, и в иные летние вечера, когда над отмелью собирался тяжелый конвой туч, создавалось впечатление, будто не художник, а всего лишь его плащ бродит по дамбе, обозревая горизонт.

Единственное, чего не скрывал плащ, — это часть измятых брюк, а также ботинки, старомодные, но очень дорогие ботинки, доходившие до щиколоток и отделанные узкой полоской замши.

Таким привыкли мы его видеть, и таким явился он отцу, который стоял за живой изгородью и, как мне представляется, был бы доволен, если бы его избавили от необходимости здесь стоять или хотя бы от этого поручения, от этой бумаги во внутреннем кармане и — не в последнюю очередь — от груза воспоминаний.