Притчи

— Виноват, — сказал Пим, обращаясь к упавшему кусочку, — что проглотил другую часть Тебя.

— Мистер Пим!

Клирик церкви святого Николая глянул на амвон, заглянул в придел, но никого не увидел.

— Мистер Пим!

Его имя произнесли рядом с ним.

— Ежели малюсенькая корочка обратилась в Бога, то, стало быть, это она и говорит, — решил Пим.

— Отчего бы и нет? — сказала просвира. — У меня столько же прав говорить, как у любого другого.

— Ну да, так и есть, — воскликнул Пим, — а теперь, раз Ты разговорился, может, выслушаешь меня, и, стало быть, уважишь нашу с Джонни просьбу.

— Говори, — сказала просвира.

— Мы тут с Джоном Тулом, — произнес Пим, — с тем, значит, что под тисом лежит, где солнце не светит — просим Тебя в последний день оставить нас двоих лежать в земле.

— Но вы же еще не мертвы!

— Мне-то давно пора с Богом свидеться, — сказал клирик. Просвира улыбнулась. — Добрая могила да ладный гроб — это хорошо, но мне как-то неохота ни в рай, ни в ад. Хочется лежать там, куда меня положат, рядом с Джонни, чтобы наверху, в деревне, дни приходили и уходили, возвращались и снова уходили. Большой серый камень, что стоит в поле, так и будет там, и амбар мистера Толда тоже. Мы с Джонни не хотим идти ни в какое новое место, мы лучше будем сухими костьми в Мэддере — потому как это наш дом — чем господами на небесах.

— Увы! — произнесла просвира.

— Ты-то знаешь, — продолжал Пим, — что я в компанию к барам не гожусь; они только надо мной шутки шутят.

— Ну что ж, это так, — ответила просвира, — это так.

— А миром-то я доволен, — сказал Пим. — Жизнь была у меня добрая. До того, как стать клириком и да силки на кроликов расставлять, я у мистера Толда землю пахал. Люблю иной раз присесть ночью да потолковать о тех, кого уже нет. Меня скоро тоже не будет, и я не желаю, как и Джонни, чтобы меня тормошила какая-то труба.

— Зато все другие хотят восстать, — заметила просвира, — даже духовенство.

— Духовенству-то, — сказал Пим, — так легко не угодишь. У них и слуги есть, и даже собачки разные. Они вон и баранину едят, и рисовый пудинг, у камина посиживают и музыку слушают.

— Скажи мне, — осведомилась просвира, — говорят ли люди обо мне? Поминают ли меня?

— Поминают, и еще как, — пробормотал Пим.

— Как же? — спросила просвира.

— Пастух клянет Тобой своего пса, возчик Бир хает Твоим именем старика Боксера, а мистер Такер говорит, что Ты вроде как не лжец.

— И, тем не менее, Я создал зеленую траву, мистер Пим!

— Просто Пим для духовенства, — сказал Пим.

— Мистер Пим!

— Да, святой хлеб.

— Мистер Пим, Я разочарован тобой. Я надеялся, что ты захочешь обретаться со Мной, ибо, по правде сказать, я приуготовил для тебя и для Джона Тула славу на небесах.

— Но Ты приготовил и землю тоже, и славный холмик для постели, а на небесах у Тебя будет мисс Петтифер, как она есть благородная дама.

— Но, мистер Пим, никогда не вкушавший от древа познания, — Я собирался даровать тебе вечное счастье.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Пим. — Вон в какую оказию Ты попал, но разве Ты не Бог?

— Увы, это так!

— Ну, так сойди к нам и стань гнилой костью рядом с Джоном и мной. И не торопись покуда. Я собирался еще на Пасху поесть молодой капустки.

— Мистер Пим, мистер Пим, ты как раз тот, каким хотел быть бы Я. Когда Я вспоминаю обо всех причиненных мной неприятностях, — доверительно прибавила просвира, — я начинаю жалеть, что вочеловечился, а не вомышился.

— Тс! Тс! — зашептал Пим. — Лучше подумай сначала, потому как мышь живет под алтарем и вылезает наружу, когда тихо.

Пим отошел к передней скамье, подмигнул просвире и притих. Маленькая, нахального вида мышь выбралась из-под алтаря и сгрызла просвиру.

Увядший лист и лист зеленый

Иной раз увядший дубовый лист надолго переживает листья других деревьев, которые скоро опадают и истлевают. Вот и листья каштана уже опали и печально лежат на земле, тогда как едва ли не все листья на дубе уцелели после осенних ветров.

Два дерева, дуб и каштан, попечением судьбы выросли на поросшей травой полоске земли возле маленькой уединенной фермы невдалеке от деревни Энмор.

На протяжении их жизни — ибо выросли они так близко друг к другу, что зимой их ветки, а летом — листья почти соприкасались, — ни тот, ни другой не перекинулись ни единым словом, ибо каштан относился к дубу как к дереву более старшему и могущественному, а дуб считал каштан не стоящим разговора юнцом.

Характеры у них настолько разнились, что беседа между ними практически исключалась и никогда бы не произошла, если бы один дубовый лист, потрепанный и бурый, не сумел пережить не только отведенное ему лето, но также и зиму и даже продержался до следующей весны. Другие дубовые листья тоже пытались прожить подольше и храбро бились с порывами ветра и еще более опасными для них морозами, покуда не оказались на земле, — все, кроме этого единственного. Листья же каштана никогда не дрались насмерть, ибо не в их натуре было сражаться или противостоять жестокой судьбе. Они всегда с готовностью принимали роковой конец, подобно людям, прожившим счастливую жизнь, и ложились на землю всем телом, с удобством, вострепетав на прощанье, — мудрые девы, не страшащиеся умирать.

Первым осенним ветрам нужно было лишь шепнуть каштановым листьям, что скоро им предстоит быть отторгнутыми от матери, и покинуть ее, и упасть наземь, где будут они лежать невредимыми, лишь чуточку удивленными, пока не наступит окончательный распад.

Дубовые же листья по натуре совершенно отличались от листьев каштана. Их мысли и чувства были глубже и чернее, ибо они узнали о многих скорбных тайнах у друидов и не верили ни в счастье при жизни, ни в счастье после нее.

Наступило первое мая, и солнце сияло, — не так, как светило оно ранней весной, с веселой насмешкой, лишь золотя, но не согревая землю, — а со всею подлинностью крепкой любви.

Маленькая Бетти Трим, дочка фермера, чувствовала на себе эту мощь солнца, лежа на дорожке и обсыпая себя сверху камешками, — так она играла в град. А потом, юрко, что птичка, она порхнула на лужайку и принялась собирать маргаритки.

Апрель выдался облачным и душным, с густыми туманами и редким, мягким дождиком, который напомнил мистеру Эрли, энморскому пастору, нежные слезы Господа, проливавшиеся на неблагодарную и никчемную землю. Но май словно бы обещал нечто получше, нежели просто облака да туман, ибо солнце победоносным завоевателем явилось на утреннем небе.

В самую рань, еще до того, как запели жаворонки, самый первый зеленый каштановый листик внезапно проклюнулся из своей большой, липкой почки и, вяло повисев какое-то время, вскоре явил миру всю красоту новорожденного, зеленого листа.

Всякому известно, что такая простая вещь, как зеленый лист, уже рождается, наделенная даром речи, — и, едва обретя форму, лист испустил вопль счастья в таком роде:

— О Боже, разве не исполнен радости и благодати мир, в коем я пробудился? Куда ни глянь, зеленые поля и приятные создания. В вышине сияет восхитительное солнце, осыпая нас пригоршнями своего тепла. Под деревом прекрасный ребенок играет с маргаритками, танцует и кувыркается самым прелестным образом. Радостные звуки и славные виды окрест. Голубица воркует на дубе, девичий смех доносится из деревни, у девушки свидание с возлюбленным в полях. Одинокая цапля кружит над колокольней. Овечий бубенчик звенит с холмов, и звон его приобрел более мелодичное звучание в сравнении со звоном бубенца зимой потому, что бубенец прогрет солнцем. Из-за холмов доносится мерный плеск волн летнего моря. Мягкие ветерки напоены самыми сладостными ароматами, и живые изгороди покрылись майскими цветами. Какой же, должно быть, добрый и любящий у нас Бог! Ведь я пробудился в раю. Я вижу работающих в поле мужчин, поднимающийся из труб дровяной дым, говорящий о том, что идет приготовление чудесной пищи. Старые женщины вышли в сад подышать сладким воздухом и получить лобзание солнца. Все вокруг — счастье и изобилие. Дрозд поет, все дышит прелестью. Что может быть ярче и прелестней того ощущения счастья, которым одарен этот сад? Там, где в воздухе стоит аромат жимолости, все должно быть хорошо. Ничто не может помешать моему существованию в этой вечности, исполненной веселия, где все вокруг меня — приятство и радость. Кто, как не преславный Господь веселия, мог создать столько блаженства? И кто мы, каждый лист, как не счастливые дети Его? Каждое прелестное создание здесь принадлежит Его Священному Древу, принадлежит Богу. Мы все — часть той же славы. Как же рад я тому, что могу видеть радость такой доброй компании сынов и дочерей Бога!.