Легенда одной жизни

Клопфер.

Конечно… конечно…

Бюрштейн.

Он уже и артистической… в маленькой комнате возле зала… Подождите-ка, Иоган покажет нам дорогу.

Зовет:

Иоган! Проводите доктора к господину Гровику… Простите, что я вас не провожаю сам, — мне нужно еще многим распорядиться… Мы еще увидимся с вами…

Клопфер.

Очень благодарен…

Обращаясь к Фридриху.

Вы позволите пожелать вам успеха… от всего сердца.

Фридрих, нервно.

Благодарю вас, благодарю…

Подает ему руку.

Бюрштейн, провожая Клопфера до дверей.

Стало быть, до свидания.

Фридрих, возбужденно расхаживая но комнате, подходит вплотную к Бюрштейну.

Разве это нужно… Разве это, в самом деле, необходимо?

Бюрштейн.

Но, Фридрих… Неужели ты думаешь, что меня забавляет эта роль медвежьего вожака? Где много славы, там много толчется людей, а где много людей, там всегда неприятности. Этого нельзя избегнуть…

Фридрих.

Я хотел избегнуть. Хотел уйти, а вы меня окликнули. Сделайте милость, не делайте этого больше сегодня вечером.

Бюрштейн.

Милый Фридрих, не я тебя зову… Ты теперь становишься известностью. Надо тебе начать к этому привыкать…

Фридрих, бурно.

Но я не могу… не могу… Поймите же… Вы ведь это видите… Я не могу разговаривать с людьми о нас… о себе, о моей работе, о моем отце… Это невыносимо для меня! И к тому же, пусть бы я и хотел, очень хотел, я просто на это неспособен. Это мне не удастся. У меня начинает заплетаться язык… в мозгу образуется какая-то пустота… Я ищу слов, учтивых слов и не могу их подыскать, чувствуя, как они все, тем временем, наблюдают меня, жалостливо наблюдают и… и… сравнивают… Прошу вас, Бюрштейн, освободите меня от этого сегодня вечером, никого не представляйте мне… Я ведь принуждаю себя быть любезным… но чувствую, как я смешон.

Бюрштейн.

Я сделаю все возможное, Фридрих. Обещаю тебе. Но вполне нам не удастся без этого обойтись. Ты, во всяком случае, должен будешь пойти потом к Гровику и поблагодарить его.

Фридрих.

Разумеется… Я и в самом деле так благодарен ему… Он читает изумительно… Мне даже сделалось не по себе, когда я услышал свои стихи из его уст… Они стали вдруг такими величественными и сильными в раскатах его голоса… Конечно, я его поблагодарю… но только наедине с ним… не в присутствии всей этой толпы баронесс и патронесс,

Его раздражение усиливается.

этого праздного сброда, который вы приволокли сюда слушать мою поэму и который будет разливаться и растекаться в своих пошлых и бессмысленных восторгах…

Бюрштейн, похлопывая его по плечу.

Вот это так! Это я называю уверенностью в победе. Ты, стало быть, не сомневаешься в успехе?

Фридрих.

Дураком вы меня, что ли, считаете, Бюрштейн, ил издеваетесь надо мною? Вы думаете — я даю себя обольщать этим людям? Они расточали мне комплименты, они вьюнами вились вокруг меня еще прежде, чем я написал свою первую строку, и все это только потому, что ко мне прилипла слава… слава имени, кусочек воспоминания, осколок сенсации… только потому что я — сын человека, о котором они тоже ничего не знали… только потому, что я чем-то являюсь для их тщеславия и что им приятно изливать на меня свое восхищение… Бюрштейн! я становлюсь больным, сумасшедшим, когда думаю об этой повседневной болтовне: «ваш батюшка» — то, «ваш батюшка» — се, и всякий мне рассказывает, когда, как и где он его знал, видел, любил, уважал, и всякий мучит меня, донимает и допрашивает, когда я, где и как… Все это мне уже известно, каждое их слово… Я читаю это на их лицах, на их губах: вот-вот сорвется у них с языка вопрос… Я вижу заранее, прежде чем они это сказали, как у них складываются губы для слов «ваш батюшка»… И я раздражен с первого же мгновения, Бюрштейн, потому что только и жду этого вечного: «ваш батюшка». Я знаю, что это будет сказано неминуемо, неотвратимо, ибо о том, что небо сине, а вчера была гроза, об этом они ведь не говорят — у них всегда только: «Ваш батюшка!» И все они говорят мне, как я похож на него, и спрашивают, не имею ли я также склонности… И этим-то людям, Бюрштейн, вы устроили сегодня праздник! О, Бюрштейн, если бы вы знали, как вы огорчили меня этим злосчастным вечером!

Бюрштейн.

Не смотри на это так трагично, Фридрих: лиха беда — начало.

Фридрих.

Мое начало — беда? Вам ведь стоило пальцем шевельнуть, и все появилось мигом, как по волшебству: первый актер нашего времени, публика, критики, восторг и восхищение; все выскочило у вас, как у Фокусника из сундука, и будь я дурак, я бы, в самом деле, подумал, что все это — в мою честь! Но я знаю, на что они рассчитывают, эти меценаты и унаследованные почитатели; я знаю, что они подстерегают: они надеются, что я жалким образом провалюсь в соревновании с моим отцом, в которое вы меня вогнали хлыстом; они уверены что, при сопоставлении с ним, я окажусь смешным… Ах, как легко, как ужасно легко это начало! О, как жалки вы и я, мы все, обманывающие друг друга…

Бюрштейн.

Но ведь твой отец…

Фридрих, дико.

Довольно о моем отце! Довольно! Дайте мне хоть раз перевести дыхание, не слыша слов «Мой отец»! Дайте хоть один день прожить, не думая о нем! Довольно с меня!

Стучит кулаком по столу.

Довольно! Довольно! Мне еще прожужжат сегодня уши его именем. Теперь я хочу отдохнуть от него…

Бюрштейн.

Но, Фридрих… стоит ли из-за этого так волноваться…

Леонора, поспешно вбегая.

Видите, Бюрштейн… Я сразу же сказала, что он все-таки приедет, великий герцог… Только что пришла от него телеграмма… Вот она, Фридрих; он самолично прибудет с вечерним поездом, чтобы прослушать твое произведение…

Фридрих, прочитав телеграмму, жестоким тоном.

Здесь ничего не сказано о том, что он прибудет ради меня… ни слова…

Леонора.

Да вот же… читай… «Ничто не могло бы удержать меня от присутствия на вечере, связанном с памятью и духом дорогого Карла-Амадея Франка».

Фридрих.

Карла-Амадея Франка. Меня зовут Фридрих-Марий Франк. Он приезжает не ко мне, и я к нему не подойду…

Леонора.

Фридрих… Я не понимаю тебя… Ты не представишься великому герцогу, старому другу и покровителю твоего отца?.. Я серьезно прошу тебя…

Фридрих, в порыве детской ярости.

А я вас просил… давно уже, каждый день… оставьте меня в покое!.. Я не хочу… я не хочу… ко всему этому иметь никакого касательства!.. И без того меня душит стыд, что я отдал вам себя для того праздника снобов, баронесс и патронесс.

Топает ногами.

Я хочу спокойствия, я хочу отдохнуть! Не желаю я этого пустословия и этих придворных комедий со всякими кронпринцами… Не желаю я вечно слышать…

Внезапно, из последних сил, разражается отрывистыми криками.

Вы устроили этот вечер… Я не принимаю на себя никакой ответственности… Плевать мне на все… Делайте, что хотите… Но на меня прошу не рассчитывать.

Быстро убегает в свою комнату, не дав им обоим притти в себя.

Леонора, в изумлении.

Что это? Между вами что-нибудь произошло?

Бюрштейн.

Ничего решительно. Просто — он очень возбужден. Как барышня перед первым балом.

Леонора.

Нет, Бюрштейн, — вы напрасно смотрите сквозь пальцы на его выходки. Откровенно говоря, Фридрих мне не нравится: я замечаю у него за последнее время растущую неприязнь ко всему, что мы делаем. За всем этим скрывается недовольство, несносное высокомерие. Мне кажется, в нем слишком сильно честолюбие, — оно в нем еще сильнее почтения к отцу, которое нам так нравилось в нем. Эта презрительность, эта озлобленность…