Моды и модники старого времени

В Екатерининское время вошло в моду ходить на красных каблучках (les talons rouges). Красные каблуки означали знатное происхождение. Эта мода была перенята у французов, где существовал этот аристократический обычай при последних трех королях.

При Екатерине II, когда на куртагах явилась роскошь в женских туалетах, для дам были придуманы мундирные платья по губерниям, и какой губернии был муж, такого цвета и платья у жены. Юбка у таких платьев была атласная, а сверху что-то вроде казакина или сюртука, довольно длинного, из стамеди, цвета губернии, с шелковою оторочкой другого цвета.

Пудра в начале нынешнего столетия начала исчезать. Молодые модники стали являться в большом свете без пудры, буклей и кошельков. Сначала на это смотрели как на неслыханное новшество, введенное якобинцем Шампаньи и его свитою. Но мода очень скоро взяла свое, и над пудрою в щегольских гостиных стали подсмеиваться. Однако при дворе и в некоторых гостиных, где строго еще держались старых правил, без пудры никто не смел являться. Молодые щеголи, после визитов в такие гостиные, когда им хотелось побывать еще у кого-нибудь, принуждены были наскоро бежать домой, чтобы вымыть себе голову и предстать в салоны, как того требовала новейшая мода.

Но при императоре Павле никто не смел и подумать о том, чтобы без пудры носить волосы или надеть французское платье. Пудру перестали носить только после коронации императора Александра I, когда она была отменена для солдат. Когда молодой государь перестал употреблять пудру и остриг волосы, то, глядя на него, и другие сделали то же. Но все-таки еще до тридцатых годов нынешнего столетия были знатные старики, которые гнушались новой модой. К таким принадлежали в Москве князь Юсупов, Куракин, Лобанов, Остерман и еще некоторые другие отставные сановники, которые появлялись в обществе во французских кафтанах, в белом жабо, белом пикейном камзоле, в чулках и башмаках.

Богатые вельможи без должностей, начиная с века Екатерины, стали переселяться в Москву, где они щеголяли роскошью и разными модными нововведениями. Дома их походили на дворцы. В чертогах их были штоф, позолота, бархат, картины, бронза, гобелены, полы из цветного паркета с коврами, у дверей – дюжины официантов в галунах, буклях и шелковых чулках. В таких домах содержалось по пяти докторов, как бы в больнице: один для мужа, другой для барыни, третий для детей и два для слуг. Тогда про лекарей говорили: «Мой знаменит, твой любезнее, прочие подешевле»; гостиная такого барского дома была загромождена софами и новомодными диванами; последние впервые у нас появились после взятия Очакова, название они получили от Потемкина. Перед диванами на столах имели обыкновение раскладывать фарфоровые куколки и игрушки «рококо», стоящие иногда несколько тысяч руб.; такая модная гостиная в то время скорее походила на магазин и служила вывескою безрассудного тщеславия.

В дни балов и модных собраний или раутов, на лестнице с бархатными коврами делали целую рощу из померанцевых деревьев, а шпалерник представляли лакеи, расставленные по ступеням; за ужином аршинные стерляди, малины и вишен целые горы, несмотря на январь месяц; приезжали гости на такие праздники в семистекольных каретах, цугом, назади два араба или егеря, впереди два вершника и два скорохода.

Богатыми в Екатерининское время слыли такие, кто имел до 9 тыс. руб. дохода – эти счастливцы выходили из общего уровня, держали более слуг, лошадей и т. д.

Дома такие помещики имели в столицах собственные; последние переходили от одного поколения к другому и оставались в роду без переделок; до начала нынешнего столетия не выводили ни одного дома с колоннами, всюду господствовала простота. На лестнице рядом были кладовая с железною дверью и двое огромных сеней, одни за другими, которые перегораживали строение; особой прихожей не было, частенько босая девка отворяла дверь. Одноэтажный дом стоял из семи-восьми комнат под сводами: для хозяев – спальня, кабинет; для дочерей и сыновей, сколько бы их ни было, с учителем, также по одной, столовая, гостиная, девичья; полы дощатые. В приемной комнате – софы, кресла из черной кожи с медными гвоздиками или плетеные из ремешков, обои с грубыми разводами петушками, с человеческими лицами коричневого и с облаками зеленого цветов; трюмо из составных стекол, окрашенные, с одной резьбою, заменяли зеркала; в окнах мелкие переплеты – такие дома походили на темные архиерейские кельи. Раз заведенный порядок в таких домах не нарушался; поутру собирались к чаю, затем расходились: барышни – за рукоделья, мальчики – за уроки. Обед в этом доме в полдень, яства самые простые: щи, каша в горшках и бутылки с квасом; хозяин в тулупе, хозяйка в салопе; за столом каждый день обедал приходский поп, который сидел по правую руку, рядом с ним – приходский учитель и шут; по левую сторону – толпа детей, старуха-нянька, мадам и гувернер-немец. Такой хозяин дома был обыкновенно старый князь, владелец тысячи душ крестьян, помнящий страх Божий и воеводство.

Обеду него из деревенских запасов, приедет гость, к столу прибавят левашники или дутый пирог и бутылки белого вина; после обеда отдых, хозяева спят и потом все обедающие сходятся вместе, раскладываются карты, хозяин читает печатные ведомости, отписки из деревень, супруга вяжет чулок; вечером горят сальные свечи, казачок снимает с немцами или щипцами нагоревшую светильню; в десять часов все уже члены семейства спят. Слуги такого дома оборваны, грубы, вечно пьяны; в прихожей старые лакеи сидят и вяжут чулок. Комнаты без обоев; на стенах висят произведения кисти крепостного художника по обыкновению, картины со следующими сюжетами: Юдифь, держащая окровавленную голову Олоферна над большим серебряным блюдом, или обнаженная Клеопатра с румяными грудями, которые кусает огромная змея.

Такой помещик имел также свой штат: у него жили бедные дворянки с детьми, мамы, няни, барские барыни; первые жили на покое, вторые выдавали сахар, кофе, чай, наблюдали за хозяйством; барские барыни одевали госпожу, смотрели за ее гардеробом, чистотою комнат, выезжали с барынею по гостям. Из мужчин главными лицами были дворецкий, дядька сыновей, затем казначей, парикмахер, стряпчий, были еще в доме купчины; стряпчие хлопотали всякий день в присутственных местах, редкий помещик не имел тяжбы; второй – раза два поутру сбегает в ряды за шпильками, булавками, за палочкой сургуча. Спали мамы, няни в детской на сундуках, скамейках; мужской персонал – в столовой, передней, на войлоках. Слуги тогда по большей части отличались высоким ростом, дородством и важной осанкой. В числе домашних забавников стояли за стульями во время обеда господ карлики, шуты и дураки; шуты были в шелковых разноцветных париках, с локонами, в чужом кафтане, в камзоле по колено; они передразнивали господ, ругали их, им позволялось говорить правду, дураки были одеты в одежде из лоскутков, над ними все смеялись, дергали, толкали, мазали их горчицей по губам и всячески им надоедали.

III

Мода ко всему французскому и введение французского языка во всеобщее употребление в России начались в царствование императрицы Елизаветы Петровны; в то время так она вкоренилась в обществе, что даже в официальных бумагах многие казенные учреждения стали появляться под французской кличкой. Так, например, Российская Академия наук в это время стала называться «Дасианз академия». В эти годы двор, как и дворянство, стали бредить, подражать и преклоняться всему, что приходило из Парижа. По словам современников, в те годы приезжий иностранец не имел нужды в своей ложке и тарелке: везде двери для него были отворены: «Милости просим, чем Бог послал – кушай на здоровье, не брани». Подражанием иностранцам, кажется, посейчас еще страдает русское общество. Такие рабские подражания французам осмеяли наши лучшие тогдашние драматурги Княжнин и Фонвизин. Первый в лице героя Фирюлина модной в то время пьесы «Несчастье от кареты», и второй – в «Бригадире», душа сына которого, как говорит одно из действующих лиц комедии, принадлежит французской короне. И.А. Крылов еще злее посмеялся над тогдашней столичной и провинциальной галломанией. Смеялся также много и граф Ростопчин над французским языком и полубарским воспитанием значительной части дворянского сословия. В первых годах нынешнего столетия, кажется, все хотели прослыть иностранцами. Посетивший в 1810 году Москву поэт Батюшков вот что о ней писал в письме к своему приятелю: «Здесь все картавят и кривляются. Зайдя в конфектный магазин, на Кузнецком мосту, где жид или гасконец Гоа продает мороженое и всякие сласти, я видел большое стечение московских франтов, в лакированных сапогах, в широких английских фраках и в очках, и без очков, и растрепанных прическах. Этот, конечно, англичанин – он, разиня рот, смотрит на восковую куклу. Нет, он русак и родился в Суздале. Ну, так этот француз, он картавит и говорит с хозяйкой о знакомом ей чревовещателе, который в прошлом году забавлял весельчаков парижских. Нет, это старый франт, который не езжал далее Макарья и, промотав родовое имение, наживает новое картами. Ну, так этот немец, этот бледный, высокий мужчина, который вышел с прекрасной дамою? Ошибся! И он русский, а только молодость провел в Германии. Но по крайней мере жена его иностранка: она насилу говорит по-русски. Еще раз ошибся: она русская, любезный друг, родилась в приходе Неопалимой Купины и кончит жизнь свою на святой Руси. Прошу заметить еще пожилого человека в шпорах. Он изобрел в прошлом году новые подковы для своих рысаков, дрожки о двух колесах и карету без козел. Он живет на конюшне, завтракает с любимым бегуном и ездит нарочно в Лондон, чтобы посоветоваться с известным коновалом о болезни своей английской кобылы».