Всадник на белом коне

— Да, воля Божья, может быть, он и глуп, но дочь его Эльке считает отлично!

Старик пристально взглянул на него.

— Эй, Хауке! — воскликнул он. — Так что тебе известно об Эльке Фолькертс?

— Ничего, отец. Мне это учитель рассказывал.

Старик на это ничего не ответил; только задумчиво толкнул катыш табака под другую щеку.

— И ты полагаешь, что сумеешь там считать?

— Конечно, отец; думаю, у меня бы получилось, — серьезно ответил Хауке, и уголки губ его вздрогнули.

Старик покачал головой.

— Не знаю, смотри сам, попытай счастья!

— Спасибо, отец! — поблагодарил Хауке и поднялся в свою каморку на чердак; там он уселся на краю кровати, размышляя, почему отец хотел расспросить его об Эльке Фолькертс. Правда, он видел эту стройную восемнадцатилетнюю девушку с узким смугловатым лицом, упрямыми глазами и черными бровями, сходившимися над тонким носом в одну точку, но до сих пор и словом с ней не перемолвился; теперь же, поступив к старому Теде Фолькертсу, можно будет узнать ее получше. Идти туда он хотел сию же минуту, чтобы кто-нибудь другой не перебил места. До вечера было еще далеко. Хауке надел воскресный костюм и самые лучшие сапоги и в бодром расположении духа отправился в путь.

Длинный дом смотрителя был виден уже издали, оттого что располагался на высокой насыпи, к тому же рядом с ним росло самое высокое в деревне дерево, огромный ясень; его еще в дни своей молодости посадил в нескольких шагах к востоку от порога первый в поколении смотритель плотин, дед нынешнего смотрителя. Первые посаженные здесь два деревца зачахли, и тогда, в день своей свадьбы, он посадил это третье дерево, и его разрастающаяся с каждым годом могучая крона шумела на непрестанном для этих мест ветру, будто рассказывая о былых временах.

Пройдя еще немного и почти забравшись на насыпь, оба склона которой были засажены свеклой и капустой, Хауке увидел дочь хозяина, стоявшую у двери с низкой притолокой. Ее тонкая рука была безвольно опущена; другую она держала за спиной, опираясь об одно из железных колец, вбитых в стену по обе стороны двери, чтобы приезжие могли привязать лошадей. Девушка пристально всматривалась в морской простор далеко за плотиной; мирное вечернее солнце уже касалось воды, золотя смуглянку последними лучами.

Хауке, замедлив подъем, подумал: «Нет, эта не так глупа!» И вот он уже на насыпи.

— Добрый вечер, — поздоровался он, подходя к девушке. — На что это ты смотришь своими большими глазами, госпожа Эльке?

— На то, что происходит тут каждый вечер, но не каждый вечер можно это увидеть.

Эльке отпустила кольцо, и оно со звоном ударилось о стену.

— Чего ты хочешь, Хауке Хайен? — спросила она.

— Того, против чего ты, надеюсь, не станешь возражать, — ответил он. — Твой отец уволил младшего батрака, вот я и подумал: не возьмет ли он меня в работники?

Девушка окинула его взглядом.

— Ты, Хауке, еще слабоват, ну да нам пара зорких глаз нужнее, чем пара крепких рук.

Взглянула она на него при этом довольно угрюмо, но Хауке стойко выдержал это испытание.

— Так идем же! — сказала Эльке. — Хозяин в комнате. Заходи!..

На следующий день Теде Хайен, вместе с сыном, вошел в просторную комнату смотрителя, облицованную глазурованной плиткой с различными рисунками: там корабль несся по морю на всех парусах; там рыболов с удочкой сидел на берегу; там бык, к удовольствию наблюдателя, жевал жвачку, лежа на траве у деревенской хижины; в стенной нише стояла могучая кровать, створки которой теперь были сомкнуты, и встроенный застекленный шкаф, где красовалась фарфоровая и серебряная посуда; возле двери в смежную комнату висели за стеклом в небольшом углублении голландские часы с боем.

Крепкий, слегка располневший хозяин сидел во главе гладко выскобленного стола в кресле на пестрой подушке, набитой шерстью. Руки его были сложены на животе; круглые глазки удовлетворенно рассматривали кости жирной утки; вилка и нож покоились перед ним на тарелке.

— Добрый день, смотритель! — громко произнес Хайен, и хозяин медленно повернул голову — круглые глазки уставились на вошедших.

— Это ты, Теде? — казалось, в его голосе ощущается привкус съеденной утки. — Присаживайся. Неблизкий же ты путь проделал, чтоб до меня добраться!

— Я пришел узнать, смотритель, — сказал Теде, усаживаясь в противоположном углу на стоящую вдоль стены скамью, — у тебя были неприятности с младшим батраком, и ты согласился взять на его место моего сына?

Смотритель кивнул:

— Верно, верно; только объясни, Теде, как это понять — «неприятности»? Мы, жители маршей, слава Богу, всегда найдем против них средство. — Сказав так, он взял с тарелки нож и как-то ласково постучал по остову несчастной утки. — Это была моя любимица. — Он довольно усмехнулся. — Из рук ее кормил.

— Я хотел сказать, — продолжал Теде Хайен, пропустив последние слова смотрителя мимо ушей, — этот озорник набедокурил в хлеву.

— В хлеву? Да, там он изрядно набедокурил. Этот обалдуй не напоил телят; пьяный, спал на сеновале, скотина всю ночь мычала от жажды, мне потом пришлось отсыпаться до полудня; разве можно так вести хозяйство?

— Разумеется, нет, смотритель; но с моим парнем подобная беда тебе не грозит.

Хауке, держа руки в карманах, стоял у дверного косяка и, запрокинув голову, внимательно изучал оконные рамы напротив.

Смотритель взглянул на юношу и согласно кивнул.

— Что ты, что ты, Теде. — Он кивнул еще раз. — Взяв Хауке, я буду спокойно спать по ночам; школьный учитель уже давно мне рассказывал, что твой сын охотней сидит за счетной доской, чем за стаканом шнапса.

Хауке не слышал этой похвалы, потому что Эльке уже вошла в комнату и споро прибирала со стола, мельком поглядывая на Хауке темными глазами. Он тоже изредка бросал взгляды на девушку, раздумывая: «Боже праведный и милосердный! Да нет же, она совсем не глупа».

Девушка вышла.

— Ты ведь знаешь, Теде, — снова заговорил смотритель, — Господь не послал мне сына.

— Знаю, смотритель, но ты не должен о том сокрушаться; говорят, в третьем поколении разум в семье идет на убыль; твой дед, это мы все знаем, был из тех, кто защищал нашу землю от наводнений.

Смотритель призадумался, затем с несколько озадаченным видом, выпрямившись в кресле, переспросил:

— Что ты имеешь в виду, Теде Хайен? Ведь я и есть третий… третий в нашем роду!

— Ну да, я не имел в виду ничего дурного. Это только так говорится. — И Теде Хайен с некоторой язвительностью взглянул на престарелого чиновника.

Но тот продолжал беспечно:

— Не слушай бабских сплетен, Теде Хайен; ты же не знаешь моей дочки, она считает не в пример лучше меня! И потом, я хотел сказать, что твой Хауке, помимо работы в поле, может сидеть здесь в комнате с чернилами и пером и упражняться в счете сколько угодно!

— Да, да, смотритель, это он будет делать, тут вы совершенно правы, — ответил старый Хайен и приступил к разговору о представляемых договором льготах, о которых вчера вечером и не подумал заговорить его сын: осенью, помимо льняных рубах, Хауке должен получать еще и по восемь пар шерстяных чулок в придачу к жалованью, а весной Теде Хайен может брать сыра на восемь дней для полевых работ в собственном хозяйстве и так далее, и так далее. Смотритель охотно соглашался на все условия; по-видимому, он считал, что Хауке как никто другой пригоден быть у него младшим батраком.

— Да пошлет тебе Господь утешенье, парень, — сказал старый Хайен, выходя с сыном из дома смотрителя, — если он будет тебя учить, как надо глядеть на мир!

— Да пусть себе учит, — спокойно возразил Хауке, — все наладится.

Хауке не ошибся: чем дольше служил он в этом доме, тем ясней и понятней становился ему мир или то, что было для него миром. Способствовало этому, возможно, и то, что чем меньше Хауке ожидал помощи от других, тем больше принужден был полагаться лишь на собственные силы, как привык делать это с первых дней. Однако в доме нашелся человек, который невзлюбил Хауке; это был старший слуга Оле Петерс, прилежный работник и словоохотливый собеседник. Ему больше приходился по нраву медлительный, но глупый, коренастый младший слуга, который работал с ним прежде; тому можно было спокойно взвалить на спину бочку с овсом и вообще помыкать как угодно. Но Оле Петерс не мог так обращаться с тихим и значительно превосходящим его по уму Хауке; на него приходилось смотреть совсем иначе. Тем не менее множество ухищрений придумывалось для того, чтобы нагрузить младшего батрака работой, которая была почти непосильна для еще не окрепшего телом юноши; но Хауке, едва только Петерс говорил: «Видел бы ты здоровяка Нисса, как у того работа спорилась!» — упрямо поднатуживался и доводил работу до конца, пусть это даже стоило ему полного изнеможения. Спасало и то, что Эльке препятствовала такому обращению — когда сама, когда жалуясь отцу. Можно было только удивляться, что связывало дочь смотрителя и слугу в его доме, этих чужих друг другу людей; вероятно, то, что оба обладали способностью хорошо считать; Эльке было неприятно смотреть, как ее соратник надрывается от непомерно тяжкой работы.