Избранные произведения

Обладая своеобразным умением ассимилировать явления иностранной литературы, всегда давая при этом французский вариант той или иной темы, Нодье прекрасно владел высоким искусством литературного перевоплощения. И в «вертеровских» своих произведениях, написанных в традиционной форме «исповеди страдающего сердца», с их взволнованной интонацией, их тонким лиризмом; и в подчеркнуто стилизованной под французскую прозу XVIII века озорной новелле «Последняя глава моего романа», с ее рискованными ситуациями и остроумными диалогами; и в таинственно-загадочной «Инее де Лас Сьеррас»; и в поэтических сказках, с их задушевным тоном, то ласково-насмешливым, то патетически гневным, — всюду Нодье выступает подлинным мастером, разнообразным и оригинальным художником.

Но есть в его произведениях страницы, не имеющие отношения к этому искусству перевоплощения, — это страницы, посвященные описанию природы. Нодье — великолепный мастер пейзажа. Мир природы предстает у него ярким, прекрасным объективным миром, миром бесконечно многообразным, сверкающим красками и переливающимся тончайшими оттенками. И здесь, несомненно, Нодье выражает свое собственное, не «пропущенное» через литературу восприятие действительности; это мир, увиденный влюбленными глазами художника и натуралиста. Подобно своему герою — художнику в «Живописце из Зальцбурга», он словно стремится запечатлеть «постоянно меняющийся облик великой картины непревзойденно прекрасной природы». С удивительным для своего времени мастерством умеет он передать не просто статически прекрасный пейзаж, но пейзаж как часть живой природы, в ее движении, в ее изменениях, в ее нюансах. При этом природа предстает у Нодье чрезвычайно конкретной, во всем многообразии своих форм и видов. Встреченный ландшафт, цветок, насекомое, птица — все описывается им с тщательностью естествоиспытателя, и детализация эта не только не ослабляет эстетического воздействия пейзажа, а, напротив, еще усиливает его. Примером искусства Нодье в изображении природы может служить хотя бы описание горного ландшафта Юры в «Адели» или раннего утра в «Живописце из Зальцбурга». Замечательны пейзажи и в сказках Нодье, например в «Трильби», где глубоко реалистические картины природы служат как бы поэтическим «волшебным» фоном для сказочного сюжета.

В творчестве Нодье нашла свое отражение и другая непреходящая любовь всей его жизни — любовь к миру книг. Не случайно Нодье так часто обращается к кругу чтения своих героев.

Книга всегда играет решающую роль в их духовном становлении. И отношение к той или иной книге, к литературному произведению или легенде, к тому или иному «властителю дум» — Клопштоку или Руссо, Монтеню или Кондильяку — нередко служит как для Нодье, так и для его героев средством характеристики, иногда исчерпывающей. Придя впервые в жилище Стеллы, «изгнанник» прежде всего устремляется к ее книжной полке, чтобы окончательно убедиться, что он встретил родственную душу.

Любовь Нодье к книге своеобразно преломляется и в его сказках. Многие из них вложены в уста некоего старого книжника, отыскавшего то или иное предание в старинной книге или древней рукописи. Нередко начало сказки носит подчеркнуто «ученый» характер — она начинается с ссылок на различные источники, с библиографических справок, с исторических дат. И подобно тому, как видение природы с точки зрения натуралиста лишь усиливает поэтическую прелесть пейзажа Нодье, это «книжное» обрамление придает его сказкам особую поэтичность, как бы приобщая их к истории человечества.

Советский читатель знаком с творчеством Шарля Нодье по переводам «Жана Сбогара» и нескольких новелл; значительная часть этих переводов была опубликована еще в 1930-х годах. Настоящее издание ставит своей целью несколько дополнить представления об авторе «Жана Сбогара», показав основные этапы его творческого пути. Произведения Нодье расположены в хронологическом порядке. В сборник включены никогда прежде не переводившиеся «Изгнанники», «Живописец из Зальцбурга» и «Адель».

А. Андрес.

ИЗГНАННИКИ

Предисловие

— Люди со вкусом не одобрят вашей книги.

— Боюсь, что так.

— Вы пытались сказать нечто новое.

— Вы правы.

— А получилось что-то весьма странное.

— Возможно.

— Говорят, что ваш стиль неровен…

— Страсти тоже никогда не бывают ровными.

— Что рассказ ваш пестрит повторениями.

— Язык сердца довольно однообразен.

— Ваш герой старается походить на Вертера.

— Порою он к этому стремится.

— Ваша Стелла не похожа ни на одну из героинь.

— Вот почему я воздвиг ей памятник.

— Вашего безумца уже встречали, и не раз.

— На свете столько несчастных!

— Словом, вы плохо выбрали своих героев.

— Я их не выбирал.

— Плохо сочинили интригу…

— Я ничего не сочинял.

— И написали прескверный роман.

— А это вовсе не роман.

Глава первая

Я решил писать

Я решил писать. Воспоминание о минувших горестях почти столь же сладостно, как и воспоминание о старинном друге.

Над жизнью моей долго бушевали грозы несчастья; но душа моя свыклась с бурями и обрела силу свою в страданиях. Теперь я люблю иногда беседовать с самим собой о выпавших на мою долю превратностях судьбы, подобно тому как старый солдат любит указывать на карте, где происходило сражение, в котором он когда-то был ранен.

Вместе с тем у меня не было честолюбивого намерения писать ради славы. Я много пережил, много выстрадал, много любил, и книга моя написана сердцем.

Не читайте меня вы, поколение счастливцев, пред кем расстилается жизненный путь, украшенный волшебными дарами фортуны; пусть всегда окружают вас радостные пейзажи прелестных берегов Альбанского озера! Я же плыл по коварным волнам бурного моря и могу изображать лишь подводные скалы.

Не читайте меня и вы, красавицы, вы, что шлете свои улыбки блестящему рою молодых поклонников и в ожидании грядущего счастья заполняете нынешний день лишь воспоминаниями о минувших усладах.

Утренние розы, пусть легкий ветерок колеблет ваши благоуханные лепестки! Подобно вам, Стелла была розой, но она распустилась под палящим солнцем и увяла.

Я пишу для вас, пылкие и чувствительные души, рано сломленные губительной силой страстей и почерпнувшие опыт из своих невзгод.

В пору доверчивой юности вы встречали вокруг себя лишь соблазны и коварство. В зрелые годы вас преследовали мучительные сожаления; общество вас отвергло, люди возненавидели, и ваши сладостные заблуждения не оставили по себе следа, подобно мимолетной зыби, поднятой легким ветерком, пролетевшим над гладью вод.

Придите в мои объятия; я приму вас с любовью, я разделю и облегчу ваши горести, и мы вместе поплачем, если только слезы у нас еще не иссякли.

Глава вторая

Изгнание и одиночество

Мне было двадцать лет; озаренные последними лучами майского солнца, распускались уже поздние цветы, а я покидал милую родину: мрачный гений, распростерший в ту пору крылья над повергнутой в ужас Францией, бесчисленными своими приговорами обрекал на изгнание [1] и цветущих юношей и расцветающую природу.

О, если бы мог я писать так, как мне подсказывает чувство, я бы бегло изобразил весь страшный гнет этих скорбных дней, и вы содрогнулись бы тогда при одном воспоминании о собственных несчастьях; но я не стану обвинять провидение, подобно несправедливой и бессмысленной толпе, которая предпочитает клеветать на небо, но не искать правды.

Революции подобны тяжким болезням, поражающим род человеческий и наступающим в положенные сроки. Нации очищаются ими, и история благодаря им становится школой для потомства.

Нет, это всеобщее потрясение основ вовсе не следствие злодейского замысла, который вынашивала под покровом нескольких ночей кучка фанатиков и мятежников; это дело всех предшествовавших столетий, важный и неизбежный итог всех минувших событий, и для того, чтобы избежать этого итога, пришлось бы нарушить предвечный порядок вселенной.