Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию

Легенда умалчивает, не пострадал ли аппетит гостя.

Летний сад ― Люксембургский сад петербуржцев; у него прямоугольная форма, и с одной стороны он ограничен Фонтанкой, с другой ― каналом. Внутри, как и снаружи, все ― по шнуру.

Прогулка по саду была бы довольно грустной, если бы Екатерина не додумалась привнести туда немного Варшавы, чтобы поразвлечь гуляющих, то есть разместить там статуи и бюсты, взятые ею из варшавских публичных садов, после раздела Польши. Я не видел ничего более гротескного, чем вся эта коллекция мраморных богов, богинь и нимф с видом Помпадур, прическами на прямой пробор и губками сердечком. Среди прочих есть подмигивающее Сладострастье, смеющаяся Аврора и пожирающий своих детей Сатурн; они стоят того, чтобы ради них совершить три путешествия, подобных тому, какое совершил англичанин ради одной лишь решетки сада.

В числе польского мрамора, помещенного в русском саду, есть бюст Яна III Собеского [61], спасителя Вены.

Однажды, это было в 1855 году, император Николай, проходя Летним садом в сопровождении своего генерал-адъютанта графа Ржевуского ― поляка, на что указывает его фамилия, остановился перед бюстом Собеского и после минуты его молчаливого созерцания, повернувшись к своему адъютанту:

― Знаешь ли ты, ― спросил он, ― кто, после Собеского, самый большой в мире глупец?

Адъютант, который затруднился остановить на ком-либо свой выбор, смотрел на императора, не зная, что ответить.

― Ладно, уж! Это я, ― сказал Николай, ― я, кто во второй раз спас Австрию!

В Летнем саду, если от входа с набережной повернуть налево, выходишь к небольшому дворцу Петра I, к тому самому, куда он направлялся обедать с шефом полиции, которого он отечески вздул за случай с мостом через Фонтанку. Там услуги провожатого оказывает инвалид за 20-копеечное вознаграждение. За 20 копеек вы видите часы, сделанные Петром I; шкафы и столы, что служили мебелью; большую печь, у которой Екатерина, помня пребывание и свои обязанности у доктора Глюка, стряпала пирожки. 

Есть одно понятие, каковое необходимо уяснить, раз уж вы ступили на землю России; это ― слово или, скорее, два слова na tchay ― на чай. Все равно, что bakchis ― бакшиш у людей Востока, trinkgeld ― у немцев, le pourboire ― у французов. Выражение na tchay ― переводится буквально: Pour le thé!  

Чай ― национальный напиток русских. Нет ни одного дома в России, каким бы бедным он ни был, не имеющего son somavar ― своего самовара, то есть медного прибора, в котором кипятят воду. Если голландцы опиваются огурцами, то русские крестьяне ― горячей водой. Не улавливается никакого смысла в чае мужика и количестве полулитровых стаканов кипятка, потребляемого вприкуску с парой сахара, то есть с двумя кусочками сахара не более бобов, которые он почему-то не кладет в стакан ― в России мужчины пьют чай из стаканов, а женщины из чашек; не знаю, откуда такое разделение, ― но грызет, помаленьку прихлебывая чай. Сахар к чаю и есть то самое на чай, что просит русский и просит к месту и не к месту, без повода и довода, ничего не предпринимая, чтобы на чай заслужить, а как неаполитанец, движимый лишь одним: может быть, подадут. Русские говорят, что, когда бог создал славянина, славянин обернулся к богу, протягивая к нему руку:

― Ваше превосходительство, ― сказал, ― на чай, пожалуйста.

В 20 шагах от дома Петра I ― погребальный памятник баснописцу Крылову. Пьедестал с четырех сторон украшен барельефами, сюжеты которых взяты из басен поэта; его окружают только животные: обезьяны, куры, черепахи, ящерицы, зайцы, собаки, ежи, аисты, лисицы ― о которых он замолвил слово. Сам он сидит на чем-то вроде обломка скалы среди этих четвероногих, пернатых и рептилий. Памятник, что, помимо прочего, нехорош, имеет и другой недостаток: его местонахождение. Расположенный перед ватерклозетами, думаю, единственными во всем Санкт-Петербурге, он служит ориентиром этого полезного заведения.

Пусть нам позволят выйти в те же ворота, через которые мы попали в Летний сад, и проехать набережной до знаменитого памятника Суворову. Совсем не знаю, кем он рожден, и не желаю этого знать. Два слова только о том, кого он представляет.

Суворов популярен во Франции почти так же, как в России. Памяти месье де Мальборуха посвящена песня; мода обессмертила успехи победителя Макдональда и Жубера. Почти год носили сапоги а-ля Суворов.

Он был внуком Ивана Суворова, кремлевского священника. Этот поп принадлежал к тем, кто участвовал в заговоре царевны-интриганки Софьи, историю которой мы рассказали. Его сын начинал солдатом, стал офицером и, следовательно, дворянином и по служебной лестнице поднялся до звания генерал-аншефа. У второго Суворова в 1729 году родился сын, который стал бронзовым Ахиллом, предстающим вашему взору. Он достиг всего, чего можно достичь в России, если не делаешься императором.

Он дебютировал в Семилетней войне, что стоила нам Канады и Индии. Как бригадир он командовал штурмом Кракова, одержал победу над польской армией под Страловичами, разбил турок, поддерживаемых татарами и ногайцами, получил звание генерал-аншефа и губернатора Крыма; вместе с принцем Кобургским участвовал в сражениях под Фокшанами и Мартинештами, на Рымнике, взял Измаил, разгромил Костюшко под Мацеевицами и, после резни жителей предместья-Праги вошел в Варшаву.

В 1790 году он был послан Павлом в Италию с 30-тысячным русским корпусом. После битвы, что продолжалась три дня и три ночи, он прорвался через проход Треби, что прикрывал Макдональд; наконец, в Нови разбил французов и убил Шубера. Там он узнал, что в ущельях Швица и Гларнских Альп его лейтенанты (командиры частей, входящих в соединение под его началом) Корсаков и Желачич разбиты Лакурбом и Молитором. Непобедимый, веря в свою фортуну, он написал им тогда:

― Иду исправлять ваши ошибки; держитесь как за крепостными стенами; вы мне ответите головой даже за шаг отступления.

Он и в самом деле пришел.

Однажды, 28 октября 1799 года, увидели, что с крутой высоты Ростока, спускаются 25 тысяч русских, которые шли по тем местам, где охотники на серн разуваются, чтобы не скатываться в пропасти. Там, выше границы обитания орлов, их ожидал Массена ― другой победитель, кого так же, как Суворова назвали Рымникским и Италийским, должно было именовать дюком [герцогом] де Риволи и принцем д’Эссленгом. Был момент, когда пастухи и крестьяне думали, что над ними грохочет буря, какой никогда не слыхали ни они ни их предки. Был момент, когда горный верх осветился, как если бы все эти покрытые снегами и льдами Титаны, до предела измученные новой схваткой с Юпитером, извергли пламя. Был момент, наконец, когда водные каскады, ниспадающие в долину, окрасились кровью, и в пропасти сошли человеческие лавины. Смерть собрала такую жатву в этих высях, где никогда не возникала жизнь, что грифы, единственные и последние хозяева поля сражения, пренебрегающие изобилием, выклевывали только глаза павших!

Через восемь дней человек, который написал Корсакову и Желачичу, что они ответят ему головой даже за шаг отступления, бежал сам, оставив в горах восемь тысяч человек и десять пушек, и перешел через Ресс [la Reuss] по мосту из двух еловых стволов, что его офицеры связали своими ремнями. Правда, увидев, что его солдаты бегут, он вырыл себе яму, заявляя, что желает быть погребенным на том месте, откуда попятились русские, чтобы не отступать с ними. Но ужас оказался много сильнее этой угрозы. И, бледный от гнева, Суворов, как тень собственной славы, должен был встать и выбраться из могилы, чтобы догонять свою бегущую армию.

Павел I, который par un ukase ― указом от 8 августа пожаловал ему титул князя Италийского и объявил его самым великим человеком, какого когда-либо видела земля, и веля своим подданным воспринимать его только так, Павел с известием об его неудаче в Швейцарии, потерял не только всякое уважение, но и покончил с любыми знаками внимания, что он оказывал этому старцу, за которым числилось 40 лет одних побед. Вместо того, чтобы пойти впереди него, вместо того, чтобы взяться за стремя его коня, что, подобно коням Александра, Цезаря и Аттилы, прошел по пеплу городов, он ограничился передачей приветствий своему генералу через графа Кутайсова.