Собрание сочинений. Т. 22. Истина

Она отдалась ему, трепеща, забыв обо всем в этот сладостный миг любви, которой так жаждала. Это был миг полного слияния, совершенного примирения. Согласие молодых любящих супругов, ежедневно разделяющих ложе, может быть нарушено лишь в том случае, если они остынут друг к другу. Пока супругов соединяет страсть, они всегда будут в мире, несмотря на серьезные размолвки. Кто захочет их разобщить, должен прежде всего побороть их взаимное влечение.

Целуя жену в последний раз перед сном, Марк захотел ее успокоить.

— Я буду вести себя очень осторожно в этом деле, — обещаю тебе. Ведь ты знаешь, — в сущности, я человек умеренный и благоразумный.

— Поступай как найдешь нужным, — ответила она от души. — Лишь бы ты не отдалялся от меня и мы любили друг друга — больше мне ничего не нужно.

На другой день Марк отправился в Бомон, ободренный пылкой нежностью жены и почерпнув в ней мужество. Он вошел в кабинет к Сальвану с улыбкой на лице, готовый к бою.

Но после дружеского рукопожатия первые же слова директора удивили и смутили его.

— Итак, мой отважный друг, вы наконец обнаружили новый факт, доказательство невиновности бедняги Симона, которое мы так долго разыскивали, и это даст повод к пересмотру его дела?

Марк ждал разговора о распятии. Он медлил с ответом, не зная, сообщить ли Сальвану правду, которую скрывал ото всех. Он сказал, медленно подбирая слова:

— Новое обстоятельство… Нет, пока еще ничего определенного.

Сальван не заметил его колебаний.

— Так я и думал, иначе вы известили бы меня, не правда ли? Но все-таки ходят слухи, что вы сделали открытие, нашли очень важный документ, по счастливой случайности у вас в руках крупный козырь, и теперь вы можете в любой миг поразить истинного виновника и его сообщников, иначе говоря, всю местную поповскую клику.

Марк слушал, глубоко пораженный. Кто мог проболтаться и как распространились преувеличенные слухи о признании Себастьена и о разговоре, который имела с Марком мать мальчика, г-жа Александр? Внезапно Марк решился: надо поставить в известность друга, руководителя, мужественного и мудрого человека, которому он всецело доверял. Он подробно рассказал, как ему удалось узнать, что имелась полученная от Братьев пропись, подобная той, какая фигурировала в деле, и как эту бумажку уничтожили.

Сальван в крайнем волнении поднялся с места.

— Это была важная улика! — воскликнул он. — Но вы хорошо делаете, что не предпринимаете никаких шагов и молчите, пока у вас ничего нет в руках. Надо ждать… Теперь я понимаю, чем вызвано беспокойство, смутный страх в рядах наших противников. Вероятно, кое-что просочилось, — вы знаете, какие непредвиденные последствия может иметь случайно оброненное слово, которое подхватывают на лету и разносят по всей округе. Быть может, и никто не проговорился, тайны разглашаются каким-то непонятным образом, причем факты сразу же искажают… Но, очевидно, был дан толчок, — виновный и его сообщники почувствовали, как заколебалась почва у них под ногами. Они перепуганы, и это естественно: ведь им надо выгородить преступника!

Затем Сальван перешел к делу, из-за которого спешно вызвал к себе Марка.

— Я хотел вас повидать и побеседовать о том, что сейчас всех занимает, — я имею в виду распятие, которое вы сняли со стены в классе… Вам известен мой образ мыслей: школа должна быть строго светской, и вы правильно поступили, убрав религиозный символ. Но вы не представляете себе, какую бурю вызовет ваш поступок!.. Хуже всего то, что святые Братья и иезуиты, на которых они опираются, страшатся оружия, якобы попавшего вам в руки, и, спасая себя, будут изо всех сил стараться вам повредить, подорвать ваше положение. И как только они обнаружат ваше уязвимое место — ринутся в атаку.

Марку все стало ясно. Он энергично взмахнул рукой, словно принимая вызов.

— Разве я не соблюдал осторожность, следуя вашим благоразумным советам? Ведь я ждал два долгих года после осуждения Симона, прежде чем удалил это распятие, как бы олицетворявшее власть торжествующих клерикалов над школой? Я восстановил традиции свободного преподавания в этой злополучной школе, потерявшей доверие и уважение; и после того, как я добился победы и заставил признать свой авторитет, с моей стороны было вполне естественно освободить школу от всяких религиозных символов и занять нейтральную позицию в вопросах религии, позицию, от которой никогда не следовало отступать.

— Повторяю, мой друг, — прервал его Сальван, — я не осуждаю вас. Вы проявили терпение и терпимость. И все же ваш поступок был крайне несвоевременным. Я опасаюсь за вас и решил все с вами обсудить, давайте приготовимся вместе встретить опасность.

Они уселись и долго беседовали. Политическое положение в департаменте было по-прежнему из рук вон скверным. Только что прошли выборы, означавшие новый шаг на пути клерикальной реакции. Произошел необычайный случай: мэр Лемаруа, былой сподвижник Гамбетты, бессменный депутат Бомона, едва не был забаллотирован, соперником его стал кандидат социалистов, Дельбо, которому выступление на процессе Симона доставило популярность в революционно настроенных пригородах Бомона; во втором туре Лемаруа прошел большинством всего в тысячу голосов. Тем временем монархическая и клерикальная реакция выиграла одно депутатское кресло: красавчику Эктору де Сангльбёфу удалось провести своего друга, генерала, задавая званые обеды в Дезирад и щедрой рукой рассыпая золото своего тестя, барона Натана. Да и любезнейший Марсильи, еще не так давно кумир образованной молодежи, чтобы добиться переизбрания, стал ловко заигрывать с церковью, которая с радостью его приняла, готовая заключить союз с буржуазией, напуганной успехами социалистов. Допустив политическое равенство, буржуазия отказывалась от равенства экономического, дабы сохранить за собой узурпированную власть; она не желала отдавать ни крупицы своего добра и предпочитала объединиться со своими прежними противниками, лишь бы не поддаваться натиску низов. Буржуазия переходила от вольтерьянства к мистицизму, теперь она признавала за религией положительную роль, считая ее необходимой уздой, сдерживающим барьером для масс, чьи аппетиты непомерно росли. И вот она постепенно прониклась духом милитаризма, национализма, антисемитизма, усвоив все лицемерные формы, в какие облекался воинствующий клерикализм. Армия попросту олицетворяла торжество грубой силы, она узаконивала вековечный грабеж и превратилась в неодолимую стену штыков, за которой собственники и капиталисты могли мирно переваривать награбленное. Нация, родина стали каким-то скопищем злоупотреблений и несправедливостей, которые запрещалось затрагивать под страхом наказания, превратились в какое-то чудовищное здание, где не позволяли заменить хоть одну балку из страха, чтобы оно не рухнуло целиком. Евреи, как и в средние века, служили предлогом для оживления угасающей веры, на них обрушивалась чудовищная, унаследованная от предков ненависть — адское семя гражданских распрей. За кулисами обширного реакционного движения стояла церковь, которая использовала создавшуюся обстановку, чтобы отвоевать позиции, утраченные в эпоху крушения старого мира под освободительным натиском революции. Церковь хотела убить революционный дух, подчинив себе буржуазию, которую революция привела к власти; теперь буржуазия была готова предать революцию, лишь бы сохранить за собой незаконно захваченную власть, за которую она была в ответе перед народом. С помощью возвращенной в лоно церкви буржуазии будет легко закабалить и народ; рассчитывали в массовом масштабе привлечь в церковь мужчин через женщин, детей же надлежало опутать сетями догматов еще на школьной скамье. Если Франция Вольтера вновь становилась Францией Рима, тут были повинны просветительные конгрегации, снова наложившие руку на школу. Борьба обострялась, церковь уже торжествовала победу над демократией и наукой и страстно надеялась, что не даст свершиться неизбежному — победе революции, приходу народа к власти, которую он разделит с буржуазией, и полному освобождению всей нации.