Кабахи

— А пасека у тебя большая, дядя Фома, — я заметил под орехами множество ульев.

— Не так уж много — всего пятнадцать пчелиных семей. У Топраки их тридцать. Он смолоду этим делом промышлял и очень хитро приспособился. На диких пчел ходил и пудами мед продавал. Вечно, как лесной дух, бродил по чащобам. Глаз у него был зоркий, наметанный — и немало он находил дупел, набитых медом.

— А как он их искал?

— Черт его знает! Отправится, бывало, в лес, возьмет чашку с медом и поставит где-нибудь, где, по его расчетам, должны водиться пчелы. Ну, прилетит пчела, возьмет мед и улетит с поноской, а Топрака проследит за ней, докуда хватит глаз. Зрение у него было как у ястреба. Проследит, значит, за пчелой, заметит, где она скрылась из виду, и поставит чашку с медом теперь уже на том месте. Снова прилетит пчела, снова возьмет мед — и снова Топрака следит за ней, пока она не затеряется среди деревьев. Так, идя за пчелами, он в конце концов добирался до места, где они гнездились. Топор у него всегда был за поясом. Оставалось только срубить дерево и унести его вместе с медом.

— А пчелы Топраку не кусали?

Старик покачал головой, полузакрыв глаза.

— Наша грузинская пчела смирная и умная. Другой такой работящей и сильной пчелы нигде не сыщешь.

— Зачем ей сила? Чтобы больше меду унести?

— Ты не смейся и не дивись. Пчеле очень даже нужна сила. Так вот, по выносливости, по силе и по храбрости с нашей пчелой никакая другая во всем мире не сравнится. У покойного Титико пчельник был на сотню ульев, а то и больше. Ходили за ним я и Топрака. Князь по пчелам с ума сходил, и по его поручению я объездил всю Россию и всю Грузию, разыскивая самые лучшие породы. Каких только пчел я не привез — и всем им поставил ульи в том большом саду, что сейчас в таком разоре и запустении. Выйдет, бывало, князь в сад — а был он генерал — и пройдется по-генеральски вдоль ульев, выстроенных в ряд. Пчелы гудят, поют, пляшут на крышах ульев, летают по-над травой, кружат между деревьями, заползают в летки и выходят наружу. Одни улетают за взятком, другие прилетают, нагруженные цветочным нектаром, третьи встречают их на летках, отбирают поноску и уносят в улей, а те отправляются на новые поиски. Что делалось, когда, бывало, зацветут эспарцет, трилистник и клевер, а к концу месяца и подсолнух, не описать! Надо было видеть, как. надрывались бедняжки с утра до вечера… — Старик прервал свой рассказ и предупредил гостя: — Осторожней, не вырони банку, а то ударится о край бассейна, разобьется. Зачем тебе посуда понадобилась — не за медом ли пришел?

Шавлего вспомнил о банке, которую держал на коленях. Выскользнув из бумажной обертки, она сползала вниз, и он вовремя подхватил ее.

— Да, я хотел взять у тебя немного меду для матери. Врач ей мед прописал.

— А что с твоей матерью?

— На сердце жалуется.

— Мед лечит от всех болезней, сынок, с медом ничто не сравнится. Вот фрукты, например, очень полезны, но разве можно поставить их наравне с медом? Мед и для глаз полезен, и для слуха, и для сердца, и для души. Почему ты раньше не сказал? Мать, верно, ждет тебя.

Пасечник встал и направился вместе с гостем к дому.

— Еще одна вещь нравится мне у пчел — хорошо, если бы люди подражали им в этом.

— Что же именно? — поинтересовался гость.

— Трутни в пчелиной семье ничего не делают, только питаются плодами чужого труда. Зато, когда кончается медосбор, рабочие пчелы выбрасывают этих тунеядцев из улья, а если медоношение внезапно оборвется, отправляют вслед за ними и трутневых куколок.

Глава седьмая

1

Властители Ирана из бесчисленных персидских династий, монгольские ханы и султаны сельджукиды — чья только кровавая рука не терзала издревле грузинскую землю! Жадному взору кизильбашей и пашей в зеленых тюрбанах цветущие долины Картли и Кахети представлялись Магометовым обетованным раем, и из века в век дымились костры на сигнальных башнях и на крышах грузинских замков, извещая о нашествии, пророча близкую беду. Тупилась халибская булатная сталь о дамасские шлемы и о хорасанские кольчуги, и каждую пядь иверийской земли орошал своей и вражьей кровью несгибаемый картвел. Вырубались, превращались в пустыни густолиственные рощи в долинах Куры, Иори и Алазани, беспомощно жались к обугленным кольям мертвые, сожженные лозы.

Проходило время, и возвращались на разорища и пожарища жители, укрывшиеся от нашествия в мрачных извилинах горных ущелий и в темных скалистых пещерах. Собирали по крохам уцелевшие от меча и пламени остатки добра, и весною вновь зацветали лозы, и, как прежде, волновались под ветром нивы. Наливались соками неоглядные хлебные поля, и бирюзово зеленели в садах зубчатые виноградные листья.

Но опять врывались в страну меч и огонь, и опять превращались в пепел плоды труда человеческого.

Вновь накапливала опаленная земля живительные соки, вновь поила и взращивала деревья и злаки, и вновь приходили охотники до чужого добра. Так длилось от столетия к столетию, пока четырехгранный русский штык, вступив в союз с иверийским мечом «гвелиспирули», не оттеснил за Араке и за Месхетские горы иранского «непобедимого» льва и османский полумесяц.

Вряд ли случалось в мировой истории, чтобы какое-либо растение проявило к трагедии своего творца столько сочувствия, сколько выказало к бедам нашего народа его создание — грузинская пшеница «доли» или «долис-пури».

Не раз приходилось ей терпеливо стоять все долгое лето на полях, под пылающим костром солнца, чтобы грузин, укрывшийся в горах от несметных, как саранча, вражеских полчищ, не лишился куска хлеба, и она закалилась в зное, стала устойчивой против засухи.

Порой месяцами дожидалась она заботливой руки и острого серпа своего хозяина, на время изгнанного из дома всемеро превосходящим по численности врагом, и приобрела выносливость к холоду.

Она старалась сохранить полноту и налив хлебного ядра, чтобы тот, кто возделал ниву, пожал щедрые плоды посеянного им — колос ее окреп, стала прочной оболочка ее зерен.

И часто бывало, что грузин, отложив наконец натруженный меч, чтобы взяться за серп, выходил на жатву в заснеженное поле и увозил из-под сугробов полновесные, усаженные незачахшим и нерассыпанным сочным зерном снопы.

Вот почему, когда Мухранская селекционная станция развернула работу по отбору и улучшению хлебных злаков, она отдала местным сортам предпочтение перед привозными и на их основе создала новые грузинские породы пшеницы.

Появились дотоле неизвестные сорта «кахетинский доли», «дзалисура», «цезиум», «церулесценс» и множество других. Но хотя в ту пору на равнинах Картли и в Ширакской степи, житнице Грузии, собрали невиданный урожай, задача обеспечения республики собственным хлебом далеко еще не могла считаться решенной.

Помимо освоения новых посевных площадей и применения удобрений — органических и минеральных — необходимо было что-то еще… Что-то такое, что позволило бы за несколько лет значительно повысить урожайность пшеницы и приблизиться наконец к достижению поставленной цели.

И то, в чем ощущалась такая нужда, появилось… Это была кахетинская ветвистая пшеница, выведенная не прославленными селекционерами на испытательных станциях, существующих уже десятки лет, а какой-то молодой девушкой-агрономом в глуши Кахети, в безвестной деревне Чалиспири.

Слух об этом сначала распространился по соседним районам, а в конце концов дошел и до столицы.

Здесь сначала недоверчиво улыбались и качали головой, но потом, когда слух подтвердился и стали известны подробности, вокруг этой спасительной ветвистой пшеницы поднялся шум.

В Телави направились авторитетные группы специалистов-ученых, за ними последовали отряды журналистов, а в один прекрасный день приехали секретарь республиканского ЦК, председатель Совета Министров и министр сельского хозяйства.