Серебряное озеро

В кофейне не было ни одного уголка, где можно было бы уединиться: со всех сторон тебя окружали зеркала, так что ты видел собственное отражение под несколькими углами сразу, а музыка делала невозможными основательные беседы, в которых человек произносит последнее задушевное слово и, сорвав маску, предстает перед собеседником в истинном свете.

С возвышения Асканию был хорошо виден «Городской погребок» на той стороне площади. Сегодня там стоял хозяин «Погребка», Бруне, разглядывая заведение конкурента в морской бинокль (в свое время он служил во флоте на адмиральском судне). У него в зале было пусто, и он дрожал от страха, не смея, однако, выказать этот страх.

Цыганская капелла из Вены закончила обеденный концерт, и изысканная публика перешла в кофейню. Асканий подсчитал выручку и был ошеломлен ее грандиозными размерами.

— Ты посмотри, как здорово! — обратился он к Либоцу, который тоже был здесь. — Сюда потекут живые деньги, и о кредите можно будет забыть. (Грифельную доску отменили.)

Вечером сего великого дня, около семи часов, произошло событие, которое до сих пор живет в городских анналах и в воспоминаниях жителей. Когда кофейня заполнилась народом и там должна была вот-вот заиграть музыка, двери в небольшое помещение распахнулись сами по себе, газовые светильники разом потухли, а все окна и зеркала разлетелись вдребезги.

Это взорвался газ. Посетители кинулись врассыпную. Проведенное полицией дознание не выявило причину взрыва, и это нагнало на Аскания страху.

Ремонт занял целую неделю, в течение которой Асканий изображал капитана: отдавал распоряжения о маневрах судна, задабривал рабочих, подбадривал сам себя.

— Они вернутся, непременно вернутся, — с уверенностью потерявшего надежду твердил он, поскольку никак не мог оправиться от удара. Изредка Асканий высказывал подозрения по поводу Бруне, но Либоц урезонивал его, доказывая, что ничего подобного быть не могло.

Когда ресторан привели в порядок, в газете появилось объявление и об этом. В оповещении слишком чувствовалась поездка хозяина в Америку, такое оно было безвкусное, надменное, вызывающее: «Идущему впереди всегда тяжело», «Трудолюбивой пчелке да улыбнется счастье» и прочее в таком роде. Затем следовали рассуждения о санитарии и гигиене, о свете и воздухе, о борьбе против индивидуализма и опять о собрании всех под одной крышей, о демократии, даже о всеобщем избирательном праве.

Все это никак не располагало публику к новому заведению, и после доходного первого дня, когда в ресторацию стекались любопытные «посмотреть на взрыв», посетителей резко убыло.

Асканий обеспокоился, но утешал себя тем, что клиенты, по крайней мере, не ушли в «Городской погребок». Более солидная публика стала посещать импровизированный клуб, а народ попроще, для которого клуб был не по карману, возродил к жизни никому дотоле не ведомый крохотный подвальчик, который быстро разросся настолько, что хозяин пробил в потолке дыру и нанял также верхний этаж.

Для Аскания началась страшная борьба с собой и своей судьбой. Поскольку гордость не позволяла ему уступить, он прибегнул к мелкому надувательству: сам садился есть к окну, чтобы прохожим на площади казалось, будто у него есть посетители; подучил официантов заниматься уборкой пустых столов; вечерами приглашал отужинать знакомых.

Впрочем, его наигранная веселость попахивала виселицей, а его непоколебимое мужество имело самые плачевные последствия: голова Аскания поседела, глаза ввалились, руки стали дрожать. Он в буквальном смысле слова отпугивал последних клиентов, даже на его приглашения перестали откликаться.

Вопреки всему он, однако, и не подумал сократить расходы. Гардеробщик у него продолжал спать на галошной полке за 25 крон в месяц, в ресторане день-деньской горел свет, а напоследок Асканий еще выложил круглую сумму на покупку оркестриона.

Официанты сбегали от него через два дня на третий, так что пришлось нанять женскую прислугу с твердым жалованьем. А народ все равно не шел.

В довершение бед у Аскания слегла жена, занемогшая от горя и ужаса. Муж расценил эту хворь как упрек себе и решил, что бороться с ней нужно полным безразличием. Супруга безвылазно сидела на втором этаже, даже не поднимая на день штор и уж тем более боясь спрашивать, были ли посетители.

В конце концов посетители вовсе исчезли, так как немногих приезжих, которые по неведению забредали в ресторацию, пугало отсутствие людей, а когда они замечали, что основная часть кушаний, значащихся в пространном меню, «уже кончилась», то подавно забывали туда дорогу.

Все-таки Асканий пока держался — и радовался, стоя у окна с театральным биноклем в руке и глядя на пустой «Погребок», где так же стоял с подзорной трубой Бруне. Этой дуэлью противники помогали друг дружке не утрачивать мужества.

Дольше всех приходил верный Либоц. Жертвуя своими истинными склонностями, адвокат садился у окна, выставляя себя на всеобщее посмешище. Асканий, однако, чувствовал в таком жесте подачку нищему, а потому сделался жесток, проникся ненавистью к своему единственному другу, объяснил, что тому незачем понапрасну утруждать себя.

Когда адвокат советовал Асканию переделать ресторацию, выделить место для кабинетов, убрать зеркала, заложить хотя бы часть окон и создать побольше закутков, хозяин отвечал нелюбезно. Преданный друг мучился несчастьем этого гордеца, неотступно думал о его судьбе, ломал голову над планами его спасения, но все было впустую.

Что предприятие не заглохло само по себе, объяснялось лишь хорошим доходом, который Асканий получал от квартиросъемщиков.

Подступил рождественский Сочельник, и Либоц, перед которым двери всех семей были закрыты, договорился провести этот вечер с прокурором, хотя они так и не решили, где будут праздновать.

Когда они вышли на улицу, им бросились в глаза залитая светом ресторация и Асканий, в одиночестве игравший партию в бильярд. Либоц с Черне словно увидели привидение, а потому надумали прогуляться и развеять неприятное впечатление. Впрочем, чуть погодя адвокат забеспокоился:

— Надо пойти к Асканию… жена у него лежит больная, нельзя его оставлять одного. Мы же человеки, и он нам здорово помогал в трудную минуту.

— Тогда вперед! — ответствовал прокурор.

Войдя в безлюдный ресторан, они сразу отметили запустение. Занавеси висели грязные, зеркала были засижены мертвыми мухами, столы покрыты пылью и испещрены именами посетителей. Но из кофейни доносились звуки музыки, марша «Père-la-Victoire», а когда они открыли дверь, то застали там Аскания: он сидел посреди множества пустых столиков, слушая музыку и в одиночестве попивая шампанское. Сей праздничный напиток, который доставляет удовольствие, если его пьешь в компании друзей, родных, прекрасной женщины или по какому-либо «радостному поводу», при подобных обстоятельствах исполнял роль похоронной браги, тогда как невидимые музыканты с их грохочущими трубами и барабанами казались оркестром призраков.

Асканий попробовал было изобразить веселье, но это у него получилось плохо, хотя видно было, что он действительно рад видеть знакомые лица. Он вышел распорядиться об ужине и закрыл ресторан для посторонних.

Вернулся Асканий в экзальтированном состоянии, однако некоторая пришибленность оставалась, так что можно было надеяться, что хозяин будет сохранять приличия; в страхе перед мучительными расспросами он захватил инициативу в свои руки и начал неумолчно говорить — о политике, о ландстинге, о муниципальном налоге, о железных дорогах. Либоц с Черне не прерывали Аскания, сами боясь вымолвить хоть слово, поскольку на зыбкой почве оно могло оказаться слишком большим бременем для этого человека и заставить его провалиться в трясину.

Подали ужин, который взялся неизвестно откуда; скорее всего, за ним сходили в «Ухаб» — так назывался подвальчик, который преуспел благодаря разорению Аскания.

Поев, хозяин сник и перестал скрывать, как тяжело переживает неудачу.

— Слишком я стар, чтобы затевать новое дело, — признался он, — а гордыня и вовсе плохой помощник. Я человек конченый…